Воспоминания. Военные воспоминания изота давидовича адамского Читать воспоминания выхода из окружения

Ниже содержатся воспоминания ополченца, вышедшего из окружения под Вязьмой.
Описание военно-стратегических события разгрома в октябре 1941г. Ш(часть 1) выложены здесь:

Воспоминания Бориса Владимировича Зылева (6-я дивизия народного ополчения Москвы) участника вяземского окружения, вырвавшегося из котла. Часть отрывков из этих воспоминаний В.Б. Зылева напечатана ранее: в 1961 г. и в 1966 г. в книгах «Народное ополчение Москвы»
и «От Москвы до Берлина»:
«в это утро артиллерийская подготовка оказалась особенно ожесточенной и продолжительной. Видимо, немецкое командование стянуло на наш участок фронта еще больше артиллерии, чем накануне.
… То там, то здесь, западнее Мойтева и южнее его, раздавались выстрелы и автоматные очереди, которые мы научились теперь различать. По звукам было слышно, что линия фронта на нашем левом фланге передвинулась вглубь нашей обороны и теперь проходила несколько восточнее Мойтева.
… Не знаю, удалось ли командиру дивизии довести приказ об отходе до всех наших частей: этому могло помешать и отсутствие связи. .. Но этот приказ стал быстро известен во всех отделах…
Вид этого большака (Смоленское шоссе) был необыкновенный: по нему в сторону Вязьмы катилась лавина отступающей армии. … Шоссейной дороги не хватало, поэтому лавина двигалась параллельно дороге по обочинам. Наши машины вклинились в общий поток, который двигался довольно медленно.
...B колоннах стали появляться мысли свернуть с большака куда-нибудь вправо или влево, на проселочную дорогу и объехать препятствие. На этот план затруднялся большой, почти непроходимой грязью на проселочных дорогах, однако некоторые машины стали пробовать этот способ. Но вскоре стало известно, что машины, отъехавшие 5-10 кил омет-; ров от большака, обстреливались немцами, и им приходилось возвращаться обратно к общей массе машин. В этот вечер мы познакомились с новым для нас словом - "окружение". …
Всю эту ночь мы были заняты тем, что помогали нашей машине выбираться из грязи. Ночью мы решили продвинуться вперед и по обочинам обгоняли стоящие машины. Так как на обочинах был! невероятная грязь, мы почти не садились в машину. Напрягая все силы, задыхаясь в бензиновой гари, толкали мы свою полуторку, используя каждую возможность продвинуться вперед. Что это была за ночь. Мы даже не заметили, как она кончилась, да она не имела ни начала, ни конца. Это была ужасная грязь дороги, бензиновая гарь, это были 5-6 километров, которые нам удалось преодолеть. На утро мы почти не узнали друг друга, выпачканные дорожной грязью и бензиновой копотью, обросшие, худые, мы имели вид людей, вышедших из преисподней, если бы только она существовала.
Машины почти не продвигались вперед. За целый день мы проехали не более одного-двух километров. За этот день особых событий не наблюдали. Количество людей, которые были в окружающей местности, все возрастало.
… и огромную ленту машин, тягачей, орудий, бензовозов, электростанций, санитарных и легковых марин. Эта лента простиралась и вперед, и назад, сколько мог видеть глаз. Но кроме машин здесь было много пеших и конных. Иногда около дороги продвигались целые части, но больше брели одиночки и небольшие группы людей. Но куда они шли? Одни шли вперед в сторону Вязьмы, другие пересекали шоссе с юга на север или наоборот.
…. Машины стояли, но мы не могли заснуть, мешали голод, сознание нашего положения, а самое главное - холод. Теперь нашей одежды уже было недостаточно, замерзали ноги без теплых портянок, мерзли уши, которые мы старались закрыть нашими летними пилотками, мерзли руки, на которых не было варежек. У одной машины впереди нас испортился мотор, на этой машине был человек, который попросился в нашу машину, мы его пустили, так как он дал нам за это пол мешка гречневой крупы. Эта крупа спасла нас. Мы слезли с машины и тут же, около дороги, стали варить себе гречневую кашу.
… Куда-то двигались пехотные и кавалерийские части, занимали какую-то оборону, и все эта происходило или стихийно, или по инициативе отдельных командиров. Общего порядка и командования не было.
… Коршунов предлагал, пока не поздно, бросить" машину и выбираться из окружения пешком, его план несколько раз обсуждался, но всякий раз большинством отвергался. Машина, хотя и неподвижная, была нашей надеждой, мы верили в то, что окружение будет прорвано, и мы, воспользовавшись машиной, вместе со всеми; остальными сможем выбраться из этого тяжелого положения, в которое мы попали.
…По колонне быстро, как ветер разнеслась весть, которую мы ждали уже целые сутки. Говорили, что какой-то полковник сказал, что окружение прорвано, что, если ехал по проселочной дороге левее шоссе, то можно вырваться из окружения. … Сначала машины придерживались дороги, но потом стали обгонять друг друга, и вдоль небольшой проселочной дороги потянулась лента машин, эта лента становилась все шире, наша машина тоже ехала по целине. Ехать по целине можно было без особых затруднений, так как земля промерзла, и поле был довольно ровное. Постепенно образовалась целая лавина машин, … Мы тоже стали форсировать преграду, выбрав место, где берега были более пологие, а речка казалась нам мельче. Мы вылезали из машины, и шофер, разогнавшись, попытался с ходу взять преграду. Машина, подскакивая на бугорках, съехала с берега, рассекая воду, переехала речку, но не смогла выехать на противоположный берег. То, что в другое время было бы невероятным, было совершено нами в несколько минут. Мы все навалились на машину сзади и, обливаясь потом, буквально вынесли ее на берег. Таким же широким фронтом форсировали речку сотни машин, дальше поле как-то сужалось, и здесь образовалась страшная сутолока. … Скоро машины вырвались на широкое поле и сплошной лавиной, шириной, может быть, немногим менее километра, неслись вперед. Трудно представить себе эту картину, но она была совершенно необыкновенной, это была картина какого-то безумия, порыва вперед, казалось, что эта несущаяся лавина может снести все на своем пути.
Наша машина была почти в самых первых рядах, с нее было видно почти всю головную часть потока. В середине ехали автомашины, справа около опушки леса неслась конница, отставая от нее бежала пехота, слева от колонны машин тоже было видно кавалерию пехоту, и вся масса имела одно только движение - только вперед, вперед, как можно быстрее, вперед, несмотря ни на какие преграды, вперед, не жалея ни машин, ни себя…
И вдруг со стороны деревушки разом застучали пулеметные и автоматные очереди, перед колонной просвистели и разорвались, взметнув в воздух комья грязи, мины. Точно по невидимому мановению жезла какого-то волшебника, головная часть колонны на мгновение замерла, как бы остановилась в позе стремительного движения вперед, как на картине какого-нибудь великого баталиста, а затем повернула и понеслась назад. Произошла страшная сутолока, некоторые машины еще продолжали двигаться вперед. Машины сталкивались, опрокидывались, налезали друг на друга, люди выскакивали из машин и бежали вглубь колонны и в сторону леса, который был у нас до этого по правую руку, а теперь стал по левую. Под радиатором нашей машины разорвалась мина, и машина остановилась, теперь она уже была не нужна, мы соскочили с нее и влились в общий поток бегущих людей…
Основным вопросом был вопрос- как выйти из окружения. Нашлись люди, которые уже знали, как выходили из окружения. Выходили отрядами по сто и двести человек.
Этот способ был самый безрезультатный. Такая группа сразу замечалась немцами и, будучи сравнительно малочисленной, почти вся погибала или попадала в плен. Лучше было попытать счастье, попробовав проскочить мимо окружающих немцев маленькой группой. Такая группа могла рассчитывать на то, что ее не заметят, и в этом случае за ней оставался полный успех.
Так же, как и у нас, у товарищей из артиллерийского полка не было ни крошки пищи, и они, так же, как и мы, не спали уже шестые сутки. Сон овладевал нами, мы брели, с трудом передвигая ноги, почти не разговаривая между собой. Вот уже четвертые сутки мы находились в окружении, несколько раз за последние дни мы побывали под автоматными, пулеметными и минометными обстрелами, участвовали в боях…
Я хорошо помню, что холод, голод и усталость снижали волю к жизни, делая жизнь какой-то постоянной пыткой, и, несмотря на это, мы находили силы на то, чтобы думать, как выйти из окружения, на то, чтобы найти этот выход. Давала нам силы мысль о судьбе нашей Родины: эта мысль тревожила нас, и мы говорили и думали о том, что теперь происходит, куда пошли немцы, где теперь фронт. И мы не хотели выходить из борьбы, окружить нас - это еще не значит взять нас. Думали мы и о судьбе наших близких, о том, что они теперь переживают, о том, что будет с ними, если мы уже никогда к ним не вернемся. В общем, в нас просыпалось чувство активного сопротивления окружающему нас врагу.
На склоне оврага появились два старших лейтенанта. Это были командиры из числа окруженных частей. Один из них, стройный, сухощавый, невысокого роста человек, обратился к нам со следующими словами: “Товарищи, - он подождал, пока на него обратят внимание, а потом продолжал, - товарищи, генерал-майор Козлов, командующий армией (он называл номер армии, но я этот номер точно не помню и не буду его называть), организует выход из окружения. У него имеется несколько кадровых, почти полностью сохранившихся частей: саперный батальон штаба
армии, батальон связи, часть батальона разведки и другие части, а также несколько тяжелых орудий. Выход из окружения будет осуществляться этой ночью.
Присоединение к группе генерал-майора было для нас важным и ответственным шагом, ясно и четко определявшим нашу судьбу; теперь мы шли к месту, где должны были встретиться с врагом для того, чтобы или победить его или умереть.
В лесу замолкло в ожидании боя около десяти-двенадцати тысяч бойцов и командиров, кадровых и ополченцев. … Судя по огню, немцы приготовились к встрече с нами, но они не смогли сосредоточить силы, достаточные, чтобы противостоять нам. Наша группа широкой лавиной бежала в сторону немцев, стреляя в них на ходу. …Немцы имели глубокую оборону, автоматчики были расположены, как и мы, в несколько эшелонов, но их было гораздо
меньше, чем нас. Трудно представить себе их число, но думается, что на участке нашего прорыва их было не менее 1000-1500 человек. Уцелевшие в первой линии автоматчики отошли ко второй своей линии. Их огонь стал очень сильным, и нам было приказано залечь.
Перебегая и все время стреляя на ходу, мы двигались вперед; автоматчики отходили назад, отстреливаясь длинными очередями из автоматов, от них к нам протянулись длинные линии
трассирующих пуль. Эти пули летели как маленькие огоньки. Ощущая успех нашего предприятия, мы все упорнее и все быстрее двигались вперед, иногда залегая, а потом устремляясь на немцев.
Немцы старались прижать нас с флангов, старались отрезать задние шеренги от передних, и им это, очевидно, частично удалось; но главная часть группы двигалась вперед, ведя постоянный огонь по отходившим автоматчикам.
Казалось, что мы уже прорвали окружение, впереди уже не было слышно выстрелов, они слышались лишь с флангов нашей группы и за ней, и из того места, в котором мы прорвали линию
окружения. Но вдруг немцы стали обстреливать нас минометами; от взрывов мин стоял сплошной несмолкаемый гул, совсем нельзя было различить отдельных взрывов, воздух наполнился едким
пороховым дымом. Мы бежали вперед, стараясь как можно быстрее пройти это место, стараясь как можно скорее выйти из зоны минометного обстрела. Это был бег наудачу: прятаться или
уберегаться от мин было невозможно, так как они разрывались непрерывно; свиста мин слышно не было, этот свист тонул в сплошном грохоте взрывов.

Вспоминается самочувствие во время боя: во-первых, никакого страха не чувствовалось, страшно было только тогда, когда первые орудийные выстрелы возвестили начало боя, это было только одно мгновение, затем страх исчез, его заменило какое-то обостренное внимание. Усталость и сонливость исчезли, сознание работало четко и ясно, точно я утром после зарядки читал газету, а
ведь я не спал уже шесть суток подряд!
Как только люди отделились от леса, немцы стали обстреливать нас и с правого, и с левого флангов. Местность была открытая, и немецкие пули стали поражать многих, создалось некоторое замешательство; люди побежали к лесу в места, не простреливаемые немцами. Кроме того, желая стрелять в немцев вдоль фланга, две наши группы стали стрелять друг в друга.
И тут я впервые увидел и услышал генерал-майора Козлова… Совсем рядом со мной прозвучал могучий голос, казалось, покрывший шум боя: “Прекратить стрельбу!” Команда была передана в обе стороны ответственными командирами, и стрельба моментально прекратилась. А генерал
продолжал: “Кто тут командует? Командир тут есть. Всякого, кто нарушит мою команду, расстреливать на месте!” Этот голос восстановил дисциплину, вновь соединил в этот
ответственный момент нашу большую группу, дав ей уверенность и единую волю. Моментально исчезли всякие следы паники, которая, казалось, могла расстроить наши ряды. …Скомандовал: “Направление на луну, вперед, бегом!” И все как один бросились вперед!
Для того, чтобы лучше нас видеть, немцы зажгли с правого фланга деревья в лесу, облив их, очевидно, бензином. Теперь эти деревья пылали, как огромные факелы. С левого фланга на
расстоянии 1-1,5 километров от середины группы были зажжены дома в соседней деревне или на станции, находившейся на той же железной дороге, к которой мы продвигались.
Это было страшное поле: с левого и правого флангов немцы обстреливали нас из пулеметов, то там, то здесь падали люди, за нашей группой на снегу оставались убитые и раненые. Но, вступив на него, можно было выйти только вперед.
Из окружения вышло примерно 2000 человек - это составляло менее четверти числа людей, которые три с половиной часа назад начали выход из окружения. Мы чувствовали себя победителями, у нас появилось ощущение силы нашего коллектива; мы знали, что наша группа
представляет собой не просто 2000 человек, а две тысячи опытных и упорных бойцов, прошедших сквозь огонь и испытания этой ночи. Мы чувствовали себя так, как будто мы второй раз родились на свет. В эти минуты мы забывали, чего стоила нам эта свобода, и не думали о том, что ждет нас впереди. Мы просто были счастливы, так счастливы, что наше счастье, казалось, готово было расплескаться из наших сердец. Никогда в жизни не пришлось мне испытать таких чувств, как в эти краткие минуты отдыха после выхода из окружения.
Километрах в двух от линии железной дороги, которую мы перешли, перед нами открылось небольшое поле, посередине которого раскинула свои домики тихая заснувшая деревушка.
Тихая ночь, заснувшая деревенька, одинокие стога сена, лунный свет, который временами серебрил всю эту картину - весь этот мирный сельский ландшафт не вызывал у нас никакой тревоги. Мы только что прошли через огонь и воду и теперь чувствовали себя очень
далекими от какой-нибудь опасности. И вдруг (это было совершенно для нас неожиданным) из
каждого стога сена в нас застрочили из автоматов по несколько автоматчиков; из стогов сена выехали 5 или 6 танков, которые открыли по нашей группе пулеметный и орудийный огонь. Первая наша группа подверглась яростному обстрелу из деревни: теперь из каждого дома строчили десятки автоматов; в воздух взлетели осветительные ракеты, стало светло, как днем. Мы
разом упали на землю, прижавшись к ней как можно плотнее. Мы встали, встали все и без всякой команды, ее никто не мог бы произнести, потому что она была не нужна. Думаю, что это наше действие заставило облиться холодным потом наших врагов, дало им понять, что теперь на земле будем жить или мы, или они.
В несколько секунд мы преодолели те 30-40 метров, которые отделяли нас от противника. Те, у кого были противотанковые гранаты, зажигательные бутылки, бросились на танки, и танки были моментально выведены из строя и замолкли. Я побежал мимо стреляющего из орудия танка, один из выстрелов оглушил меня на правое ухо… Мы устремились к стогам сена, из которых уже никто не стрелял - несколько десятков человек почти одновременно выстрелили в двух жалких автоматчиков, которые, бросив свои автоматы, пытались спрятаться в сено, но прятаться было поздно, да и некуда им было спрятаться от нашего справедливого гнева. Точно так же, как мы расправились с немецкими танками и автоматчиками около стогов сена, другая часть нашего отряда бросилась одновременно с нами в атаку на деревню и в несколько минут уничтожила всех немцев, которые там были. Наши группы соединились на другом конце поля. У многих теперь появились немецкие автоматы.
Часов в 6 утра, отойдя от места последнего боя километров на 10 и не видя погони, мы остановились в лесу неподалеку от опушки. Здесь нам разрешили сделать привал.
Несмотря на отсутствие общего командования. Вяземское окружение оказывало сопротивление немецким войскам. Местами это сопротивление было организовано отдельными командирами, около которых сохранились части их полков, батальонов, дивизий и армий, местами это сопротивление возникало стихийно, как протест русских людей против действий врага, вторгшегося в пределы нашей Родины. Кто был под Вязьмой, тот представляет себе огромные масштабы происходивших там событий, тот представляет себе ужас пережитого людьми, которые были в числе окруженных частей, тот представляет себе значение для судьбы Москвы, а может быть, Родины, того сопротивления, которое оказало Вяземское окружение немецко-фашистской армии. …Вяземское окружение являет сотни и тысячи героических подвигов как отдельных командиров, так и целых войсковых групп, порой достигавших по численности до десяти тысяч человек. Эти подвиги замечательны еще и тем, что люди, совершавшие их, находились в невероятно тяжелых условиях окружения, условиях, о которых лишь некоторое бледное представление дают картины, описанные в этом повествовании».
которой шел генерал-майор Козлов и бригадный комиссар. Мы шли, соблюдая осторожность. Если над нами пролетал немецкий самолет, мы прекращали свое движение и прислонялись к деревьям. С середины дня за нами стали двигаться “кукушки” (так мы называли немецких
автоматчиков), которые следовали за нами по пятам где-то вблизи от нашей группы. Стреляя из автоматов в воздух, они старались обратить на нас внимание какой-нибудь немецкой части, которая могла оказаться поблизости. Возможно, что эти автоматчики привязались к нам из-под самой Вязьмы или с места нашего последнего боя. Для того чтобы уничтожить автоматчиков, были выделены истребительные группы. Эти группы отошли от основной шеренги, и им через некоторое время удалось уничтожить этих “кукушек”. Когда рядом с нами перестали морзить немецкие автоматы, мы почувствовали себя свободнее, теперь нас никто не преследовал.
Наступающая ночь - ночь с одиннадцатого на двенадцатое октября 1941 года была очень темной, стало несколько теплее, низкие тучи закрывали луну и небо, и мы лишь ощупью могли
пробираться по лесу, чуть не держась за впереди идущего. Иногда ветки ударяли по лицу и лишь каким-то, казалось, чудом не попадали в глаза. Вернее не чудом, а благодаря тому, что человек
чувствует в темноте, есть ли что-либо около его глаз. Мы шли гуськом, один за другим. Это были уже восьмые сутки без сна, и это, кажется, был предел того, что может вынести человек. Засыпая, я начинал падать прямо на ходу, падая, просыпался и, выправив свой шаг, опять засыпал. В таком состоянии находились почти все остальные люди. Ночью наше движение стало значительно более медленным, мы то и дело останавливались, очевидно, впереди выбирали путь. И вот в один несчастный момент мы остановились и стояли больше обычного. Мы простояли минут пятнадцать - двадцать, когда, наконец, наша остановка вызвала среди нас тревогу. Нашлись люди, которые стали обгонять стоящих и двигаться в голову колонны; Волков, Миняев и я последовали их примеру. Прошли всего двадцать - тридцать человек и увидели картину, которая заставила нас полностью очнуться от обуревавшего нас сна. На дороге, в самых различных позах: и лежа, и сидя, спало не менее пятнадцати человек. Мы побежали дальше и увидели, что отстали от генерал-майора. За последним спящим никого не было, колонна ушла. Куда они ушли, мы ничего не знали. Все отставшие пришли в страшное смятение, точно с уходом генерал-майора оборвалась та крепкая связь, которую мы ощущали со страной и армией. Темнота ночи не позволила нам определить путь, по которому ушли наши товарищи. Очень скоро мы поняли, что окончательно сбились с пути. Мы стали бегать по лесу то в одну сторону, то в другую, но поиски наши не привели ни к каким результатам.
Нам предстоял долгий трудный и опасный путь. Мы находились примерно в 120 километрах от Можайска, в районе которого, как говорил генерал-майор Козлов, находилась линия фронта.
Мы решили двигаться в сторону Можайска. Наш путь пролегал по сельским местностям Смоленской и Московской областей. Территория, по которой мы должны были пройти, находилась в тылу у немецко-фашистской армии, которая ее заняла за 5-6 дней перед этим.
Остаток ночи мы шагали по лесу, наткнулись на речку шириной метров 20 и, идя вдоль ее берега, отклонились куда-то на юг. Наконец мы добрались до какой-то мельницы и перешли на другую сторону речки. Теперь мы совсем не знали, куда нам идти. К концу этой ночи мы поняли, что передвигаться в темноте по незнакомой местности без карты нельзя. Утром 13 октября мы остановились в какой-то небольшой деревне.
На этих дорогах мы были не одни: часто по пути, обгоняя нас или, наоборот, двигаясь медленнее нас, попадались нам одиночные бойцы, а порой и небольшие группы от 3-5 человек до 15-20. Дороги, по которым мы шли, были небольшими сельскими проселками, протянувшимися от одной деревни до другой. В эти дни погода стояла теплее, снег таял, и дорога превращалась в месиво грязи. Грязь очень затрудняла наше движение: она налипала на сапоги, образуя на каблуках пирамидальной формы лепешки, которые очень мешали идти, и
которые часто приходилось счищать. Если эта дорожная грязь и эта непроходимость дорог
затрудняли наше движение, то они одновременно и облегчали его, так как немцы в этот период были вынуждены двигаться по шоссейным дорогам, и мы были в значительной мере
гарантированы от встречи с ними.
Мы старались двигаться как можно быстрее, напрягая все свои силы. От того, как скоро мы подойдем к Можайску, зависела возможность перейти фронт. Мы понимали, что пока еще сплошной линии фронта нет, но что она могла образоваться в ближайшие дни. Поэтому скорость нашего движения в значительной мере решала нашу судьбу и судьбу всех тех, кто рядом с нами так же, как и мы, двигался в сторону Москвы, в сторону Можайска.
Под вечер мы подошли к небольшой деревне, которая была окружена лесом. Мы вошли в один из домов и попросились переночевать, хозяйки радушно на это согласились. Когда мы
сняли свои шинели (в конце сентября в штабе дивизии выдали шинели) и стали просить, тобы они сварили нам пшенную кашу из наших концентратов, одна из хозяек сказала: “А вы идите в колхозный склад, там проходящим красноармейцам выдают продукты”. Мы были удивлены сказанному. Волков и я пошли к сараю, где располагалась колхозная кладовая. Хозяйки дали нам бидон для молока и мешок для картошки. Мы подошли к сараю, двери его были приоткрыты, и мы вошли внутрь. За небольшой перегородкой в длинном овчинном тулупе стоял дед. Как сейчас помню его облик: довольно длинная тоненькая полуседая борода,
бледное лицо с довольно правильной формы несколько крупным носом. С виду он не казался приветливым. Ростом он был повыше меня, пожалуй, с Сашу Волкова. Я сказал: “Нам хозяйка говорила, что у вас можно получить продукты”. Дед посмотрел на нас каким-то внимательным и вместе с тем добрым взглядом и вместо ответа спросил: “А сколько вас?” Волков ответил: “Нас трое”. “Давай сюда бидон”,- сказал дед и налил три литра молока. Затем он отвесил девять килограмм картошки. Откинул рогожу, за которой мы увидели разделанную коровью тушу. Тут Волков не выдержал и, войдя во вкус, сказал: “Дед, отрежь нам печенки”. “Ну, вот еще”,- сказал дед строго и серьезно,- на всех у меня печенки не хватит, бери, что даю”. Но, сказав так, он отрезал большой кусок печенки и аккуратно взвесил нам три килограмма мяса. После того, как были даны эти продукты, дед попросил написать расписку в том, что мы эти продукты получили из колхозной кладовой. Волков написал эту расписку и вручил ее деду. Получив продукты, мы вернулись в наш дом, отдали продукты хозяйкам, которые принялись готовить нам из них пищу. Мы узнали, что в деревне создан партизанский отряд, что колхоз снабдил продуктами уже не одну сотню проходивших мимо деревни красноармейцев и командиров.
День 16 октября был для нас памятным: местное население сообщило нам, что немцы сбрасывали листовки, в которых говорилось, что 16 октября немецкие войска войдут в Москву. Была ли это ложь или правда, мы не знали, и эта весть сильно беспокоила нас. Мы стали думать о судьбе Москвы; у каждого из нас в Москве была семья, и это, естественно, нас волновало. Надеясь, что немецкая листовка лгала, и что немцам не удастся войти в Москву, мы сохранили направление движения по-прежнему на Можайск. В добавление ко всему, я стал очень плохо себя чувствовать; у меня началась дизентерия, отнимавшая последние силы. Трудно себе представить с каким трудом я шел: ноги казались налитыми свинцом, я уже ничего не видел кругом кроме грязи дороги. Я не мог смотреть по сторонам и все силы употреблял на то, чтобы не отстать от товарищей. Вторым важным событием этого дня была необходимость пересечь большую шоссейную дорогу, помнится, Калужское шоссе. Переходить шоссе и даже приближаться к нему было очень опасным делом, т. к. по шоссе двигались немецкие машины, танки, регулировщики на мотоциклах, а в районе шоссе располагались немецкие войсковые части. Переход шоссе был настолько рискованным делом, что мы выбросили все лишние документы. Мы могли ожидать любого исхода нашей операции по переходу большака. А попадаться в лапы немцев с документами, которые показывали бы немцам кто мы, нам не хотелось. Но вот наступили сумерки, стало темнеть. Теперь машины двигались по шоссе с включенными фарами. Мы невольно вспомнили, что нашим машинам в районе фронта запрещалось зажигать фары, и нам стало обидно, что враг вел себя так нахально на нашей земле.
Выбрав момент, когда на шоссе не было машин, мы решили начать наш переход. В тот момент, когда мы подошли к дороге, вдали показалась немецкая машина. Бежать обратно было поздно, и мы решили лечь в кювет, мысленно недобрым словом поминая эту подвернувшуюся нам поперек дороги машину. Мы лежали в кювете, плотно прижавшись
к земле, вытянувшись цепочкой один за другим, и ждали, когда проедет эта машина. Но вдруг, проехав метров 15 далее лежавшего впереди Миняева, машина остановилась у нашего края шоссе, не заезжая на обочину. Зачем остановилась машина? Неужели заметили нас? Эти
мысли до предела напрягали наши нервы. Чувство безысходности, напоминавшее то чувство, которое мы испытали, когда нас обстреляли немцы из стогов сена, охватило нас. Но теперь оно было другим: оно пришло как финал нашего тяжелого и длинного пути. Теперь это была ужасающая обида, горькая до слез. Это была обида не только за себя - это была обида за всю нашу землю. Из остановившейся машины вышел человек, должно быть шофер. Куда он пойдет? Ведь достаточно ему сделать несколько шагов в сторону кювета, и он увидит нас! Но он обошел машину и стал что-то делать с той стороны машины, которая была обращена
к шоссе. В машине сидело человек 15 автоматчиков; они весело разговаривали между собой. Мы слышали каждое слово, и, если бы я хорошо знал немецкий язык, то мог бы сейчас передать содержание их разговора.
Но самое главное было не в том, что они говорили, а в том, как они говорили. Они были веселы, часто смеялись; один из них насвистывал мотив какой-то песенки, они были беспечны, они были бесконечно далеки от тех ужасов, которые испытали мы, дети той страны, в которую они пришли как завоеватели. Их не трогали картины человеческих страданий, которые они привезли в нашу страну с собой. Подождав, когда машина отъехала от нас метров на 200, мы встали и бросились бегом через шоссе. … большак мы перешли; теперь перед нами стояла задача - не замерзнуть. Мы промокли насквозь, целый день шли, ничего не ели и даже в этот день не думали о еде. Надо было где-то переночевать и обсушиться, а для этого надо было зайти в какой-нибудь дом. Оставаться этой ночью на улице мы не могли - мы слишком устали, были голодны и могли замерзнуть в нашей насквозь сырой одежде. Мы подошли к одному из домов по правой стороне порядка, если идти от шоссе. У дома было небольшое крылечко, выходившее в сторону улицы. Мы подошли к двери и тихонько постучались. Через несколько
минут за дверью раздался шум, и женский голос спросил: “Кто там?” Мы ответили: “Свои.” Дверь открылась, и мы увидели пожилую женщину, приветливо смотревшую на нас. Заходите, миленькие. У меня муж и сын где-то вроде вас маются. Может быть, даст Бог - и их кто-нибудь приютит, как я вас”.
Когда она увидела, что мы кладем наганы под голову, то сказала: ”Вы не бойтесь, я спать не буду, посижу, посторожу вас, а утром разбужу рано, а то немцы по хатам шарят, ищут вот таких, как вы”. Мы легли и заснули спокойным сном, благодарные этой замечательной русской женщине, которой мы обязаны были своим спасением. Славная наша хозяйка указала нам путь в сторону Можайска, до которого было, насколько помню, километров 40.
Чем ближе подходили мы к Можайску, тем яснее становилась для нас обстановка. От местных жителей мы узнали, что немцы Можайск не взяли, что еще вчера были люди, которые приходили из Можайска, и которые утверждали, что сплошной линии фронта нет.
На дороге, по которой мы шли, двигалась целая вереница таких же как мы людей, пробиравшихся на свободную от немцев территорию. Когда до Можайска осталось километров 15, Миняев стал говорить, что он предлагает переночевать в ближайшей деревне. Волков считал, что делать этого нельзя, что эта ночь может стоить нам жизни и всех наших трудов. Но Миняев решил остаться в деревне ночевать. Я собрал все свои последние силы и пошел вместе с Волковым.
Пройдя несколько километров около Можайского шоссе, мы зашли в деревню и постучались в один из домов. Нас пустили. Не раздеваясь, кто в чем был, мы легли на пол и заснули.
У хозяев мы узнали, что в Дорохове был сборный пункт тех, кто вышел из окружения и с оккупированной территории. Мы направились в Дорохово, но, когда прибыли туда, то узнали, что сборного пункта там уже нет. Точно нам сказать, где он находится, никто не мог. Некоторые указывали, что такой пункт есть в Голицино. До Голицино мы ехали на попутном танке КВ. Танкист посадил на корпус танка человек 10 таких же, как мы, и довез нас
до самого Голицино. Танк по шоссе шел довольно быстро. В Голицино мы тоже найти ничего не могли и решили ехать в Москву, где надеялись в институте узнать, что нам дальше делать и
какова судьба нашей дивизии. Вечером восемнадцатого числа мы на поезде приехали на
Белорусский вокзал. При составлении этих воспоминаний мной использовались
записная книжка.

Ларионов А. Э.

Военная повседневность – явление необычайно ёмкое и многогранное. Тем более это справедливо в отношении Великой Отечественной войны, вместившей в себя десятки миллионов человеческих судеб на огромном географическом пространстве в самых разных обстоятельствах. Красная Армия начинала войну в обстоятельствах, казавшихся многим гибельно-безальтернативными, а закончила её в Берлине, когда столь же безальтернативной представлялась её всепобеждающая мощь. Когда мы говорим о повседневной жизни солдат и офицеров (для 1941 – 1942 гг. – бойцов и командиров) Красной Армии, то должны учитывать радикальные перемены исторической обстановки, произошедшие за четыре военных года. Подобно всякому историческому феномену, военная повседневность не статична, а динамична, изменчива, подчиняясь внешним обстоятельствам и сама воздействуя на них. В этом кроются также и диалектика её существования и закономерности развития.

Без знания о предшествующем невозможно адекватно понять последующее. Картина повседневной жизни Красной Армии во втором и третьем периодах войны будет во многом непонятной и неполной без соответствующих реалий первого, самого тяжёлого периода военных действий. Одной из самых ярких и трагичных страниц первого периода войны стали различные по масштабам окружения или «котлы», ставшие настоящим кошмаром для рядовых и командиров всех рангов. За период 1941 – 1942 гг. РККА пришлось пережить несколько крупных окружений фронтового и армейского масштаба.

В «котлах» различного масштаба оказалось несколько миллионов военнослужащих. Большинство из них погибло в процессе ликвидации окружений германскими войсками и их союзниками, либо впоследствии – уже находясь в немецком плену. Выжить удалось немногим. Вот красноречивая цифра: согласно архивным данным, в немецком плену оказалось от 3,5 до 5 млн. чел. (Следует указать на различную методику подсчёта военнопленных в СССР и в Германии в период войны: в то время как германское командование в разряд пленных включало всех мужчин призывного возраста, оказавшихся в плену на данной территории, советское командование к военнопленным относило тех, кто на момент пленения пребывал на действительной военной службе). Из этого количества было освобождено в конце войны порядка 900 тыс. чел. Какая-то их часть, будучи снова включена в состав действующей армии, неизбежно погибла, следовательно, выжить и дожить до нашего времени удалось очень немногим.

Наиболее крупными «котлами» фронтового масштаба в 1941 г. явились следующие: окружение главных сил Западного фронта 22 – 28 июня 1941 г. под Белостоком и Минском; окружение сил 6-й и 12-й армий в районе Умани в августе 1941 г.; окружение главных сил Юго-Западного фронта в конце августа – первой половине сентября 1941 г. (печально знаменитый Киевский котёл); окружение войск Брянского и Западного фронтов в начале немецкой операции «Тайфун» 2 – 8 октября 1941 г. В 1942 г. такого количества катастроф стратегического масштаба уже не было. Тем не менее, в результате ряда причин во 2-й половине мая 1942 г. в окружении под Харьковом оказались соединения Юго-Западного фронта; кроме того, на протяжении нескольких месяцев 1942 г. (с января) вели бои в окружении части 33-й армии, 4-го воздушно-десантного корпуса и 1-го гв. кавалерийского корпуса; наиболее трагическим окружением армейского масштаба стало окружение 2-й ударной армии в лесах под Любанью и Мгой летом 1942г. при попытке деблокировать Ленинград .

Столь подробное перечисление окружений потребовалось для того, чтобы ясней стала основная мысль данной статьи: жизнь в окружениях различного масштаба стала одной из констант повседневной жизни РККА в первом периоде войны, в которую оказались вовлечены несколько миллионов человек военнослужащих. Следовательно, правомерно проанализировать эту страницу военной повседневности в качестве самостоятельной грани в истории военной повседневности в годы Великой Отечественной войны. Этот анализ обладает определённой спецификой. Число выживших в окружениях невелико. Архивные документы отрывочны и не могут отражать фактов с той же полнотой, когда дело касалось устойчивой обороны или успешного наступления. Основным источником информации о повседневной жизни в окружениях могут служить именно воспоминания бывших «окруженцев», частично публицистические произведения военных журналистов, таких, как Евгений Долматовский, Сергей Смирнов, основывавших, однако, свои произведения также на воспоминаниях непосредственных очевидцев и участников событий.

Само понятие «повседневная жизнь в окружении» является определённым эвфемизмом, поскольку окружение – по определению ситуация экстремальная. Нормальный уклад жизни армии в нём неизбежно нарушался. Однако в своей совокупности эти нарушения и экстремальные условия складывались в определённую картину, устойчиво повторявшуюся от «котла» к «котлу». Важнейшим, рубежным моментом являлось, в данном случае, осознание самого факта попадания в окружение солдатским и командным составом. Это осознание определяло взаимоотношения людей, их поведенческие реакции, моральный дух и конкретные поступки. Понимание того, что воинская часть, подразделение или соединение оказались в окружении, приходило по-разному, зависело от конкретных условий. Для старшего и высшего командного состава на уровне от дивизионного до фронтового звена включительно и по своему положению владеющего полнотой информации знание об окружении приходило достаточно быстро, иногда в момент его возникновения, а предчувствие его – иногда и раньше, как только ощущался выход ситуации на том или ином участке фронта из-под контроля.

Например, штаб и военный совет Юго-Западного фронта в сентябре 1941 г. получил информацию о наметившемся немецком окружении за два дня до соединения в районе Лохвицы (около 100 км южнее Конотопа) частей 1-й и 2-й немецких танковых групп 12 сентября 1941 г. (командующий 1-й тгр – генерал-полковник Эвальд фон Клейст, 2-й тгр – генерал-полковник Гейнц Гудериан).

Вот как рассказывает об этом в своих мемуарах бывший начальник оперативного отдела штаба ЮЗФ И. Х. Баграмян: «Во второй половине 12 сентября позвонил генерал Фекленко [Фекленко Н. В., генерал-лейтенант, в первые дни войны командовал 19-м механизированным корпусом, во время сражения за Киев – 38-й армией] и попросил меня срочно вернуться на его командный пункт. Здесь я услышал неприятную весть. Пока мы пытались очистить плацдарм у Дуриевки, генерал Клейст скрытно переправил в район Кременчуга свои танковые и моторизованные дивизии. Утром 12 сентября они…рассекли фронт 297сд и устремились на север…Нетрудно было догадаться – Клейст устремился навстречу Гудериану» .

Для рядового и младшего комсостава, чей оперативный кругозор ограничивался разграничительной линией с ближайшими подразделениями, информация поступала с более или менее значительным опозданием, когда было уже поздно что-либо менять и окружение становилось печальной реальностью, в условиях которой приходилось приспосабливаться и выживать. Характерным в этом смысле является рассказ о своём попадании в окружение московского ополченца Вадима Шимкевича, ветерана 2-й дивизии народного ополчения: «30 сентября батальон был поднят на ноги под гром орудий и бомбовых ударов. Откуда я мог предполагать, да и никто из нас не знал, что несколько часов назад к югу и северу от Ельни немецкие танковые корпуса прорвали Западный фронт и, давя наши армейские тылы, разворачивают наступление, пройдя десятки километров в глубину нашей обороны… Наконец мы дождались (7-8 октября), когда командиры объявили нам главное: батальон, сосредоточенный в районе Вязьмы, в окружении» . Как известно, к 7-8 октября 1941 г. немецкие подвижные соединения, реализуя план ОКВ (Oberkommandowermacht – Верховное командование сухопутных войск) «Тайфун», прочно замкнули кольцо окружения восточнее Вязьмы, в которое попали части 6 армий. Большинству красноармейцев не было суждено вырваться к своим. Они были «винтиками» большой войны, так что в сложившихся обстоятельствах их судьба была предрешена.

Важнейшей чертой пребывания в окружении, которая и определяла специфику повседневной жизни, была изолированность от главных сил своих войск и, как неизбежное следствие – отсутствие устойчивого снабжения, связи с высшим командованием, достоверной информации об оперативной обстановке. Как можно убедиться из мемуаров солдат и офицеров, переживших окружение, сам факт его осознания далеко не сразу отражался на процессе повседневной жизни отрезанных частей и подразделений. Армия – очень инерционная система, многие механизмы которой поддерживаются почти автоматически. Взаимоотношения людей определяются иерархией и субординацией, каковые сохранялись и в окружении. Однако чем дольше находились люди в окружении, тем большим трансформациям могли подвергнуться определяемые военными уставами взаимоотношения между ними. Да и само поведение окруженцев начинало испытывать существенные девиации от, казалось бы, незыблемых армейских эталонов и стереотипов. В условиях массовой гибели сослуживцев, в том числе командиров и политработников, ощущения безнадёжности своего положения или, как минимум, бессмысленности дальнейшего сопротивления, могли проявляться признаки паники, трусости, дезертирства и даже прямого предательства. Это не было господствующей тенденцией, но нередко становилось достаточно типичным. Ветеран войны С. Г. Дробязко приводит характерный случай подспудного падения морального духа некоторых своих сослуживцев тяжёлым летом 1942 г. в Кубанских степях, где его батальон прикрывал отход главных сил и оказался в окружении: «На одной из остановок, прислушиваясь к…разговорам, я понял, что у одного из них (солдат) имеется тетрадка с переписанной немецкой листовкой-пропуском. Были такие листовки, в которых предлагалось бросать оружие и переходить на сторону немцев. Предъявившим листовку обещали жизнь и пищу…».

«Вот идёт группа человек в шесть… Видя впереди разрывы, один из них кричит с надрывом:

— Я не могу, я этого не вынесу! – и лихорадочно срывает петлицы. Второй ему спокойно говорит:

— Ты знаешь, что за это расстреливают?

— Всё равно конец, кругом немцы!» .

Таким образом, панические или пораженческие настроения в условиях окружения могли охватывать большие или меньшие группы военнослужащих, особенно, если рядом не было командиров и политработников, способных распространение подобных настроений пресечь. То есть раньше или позже утрата командования и связи способствовали постепенному дрейфу армейских подразделений в сторону неуправляемой толпы, охваченной паническим стремлением выжить. Тем не менее, поддавались этой тенденции далеко не всякие. Немало имеется примеров безукоризненного исполнения воинского долга, готовности претерпеть любые трудности, но выйти к своим либо оказать захватчикам всё возможное сопротивление.

Помимо морального состояния, в повседневной жизни попавших в окружение красноармейцев имелись и иные специфические стороны, касавшиеся также и материальных вопросов. Отсутствие постоянного снабжения выводило на первый план проблему обеспечения продовольствием. Чем продолжительнее было пребывание в окружении, тем острее она становилась. Нередко именно отсутствие еды служило побудительным мотивом для добровольной сдачи в плен. В определённый момент единственным источником добычи пропитания для окруженцев становились контакты с местными жителями, что неизбежно повышало риск нарваться на немецких солдат, грозило пленением или смертью.

Николай Иноземцев в своём фронтовом дневнике описывает питание во время выхода из «Киевского котла» осенью 1941 г.: «На ходу едим хлеб и помидоры, вынесенные какой-то старушкой. Прошло ровно сутки с тех пор, как ели последний раз. Отмахали километров 12 – 15, больше идти нет сил. Какое-то село. Заходим в хату. Хозяева начинают разогревать борщ, картошку. Пьём спирт из противоипритовых пакетов, обедаем. Глаза буквально слипаются. Замертво падаем на солому…» .

«Вскоре, откинув брезент, заменяющий дверь, в блиндаж вошёл боец.

— Здравствуйте! Покушать вам принёс, командир роты приказал. Вот вам ваша каша. – Он с трудом снял с плеча вещмешок, где было тушёное мясо в банках, хлеб и махорка.

Большаков благодарит бойца за продукты и за внимание.

— Да чего там, пустое!» .

Однако иногда в окружении и в отступлении, которые часто сливались воедино, происходили случаи, которые невозможно объяснить с позиций здравого смысла – перед приходом немцев происходило уничтожение военного имущества, причём даже тогда, когда имелась возможность спасти хотя бы часть его, раздав сражающимся в непосредственной близости красноармейцам: «Епифанов кивает в ту сторону, откуда он пришёл, спрашивает:

— Там всё что-то горит и дымит?

— Это продовольственные склады подожгли. Жгут их и охраняют какие-то спецчасти. Бойцы просили их не сжигать, а раздать нам, голодным.

— Нет, не подходи, стрелять будем, ответили нам. Вы б знали, как там вкусно пахнет жареной колбаской, да ещё и духовитой тушёнкой, да поджаренным хлебом. Понюхаешь, но сыт не будешь» .

Аналогичные эпизоды можно неоднократно встретить на страницах «солдатских мемуаров». Как уже сказано, рационально объяснить доведённое до абсурда выполнение приказа о тактике выжженной земли едва ли возможно – не одна солдатская жизнь могла быть спасена благодаря раздаче имущества и продовольствия, которое в любом случае обрекалось на уничтожение.

Порой ситуация с питанием становилась катастрофической, когда не только оказывались перерезанными линии снабжения, но не было и возможности получить помощь от местных жителей. Именно так сложились обстоятельства при окружении под Мгой и Любанью частей 2-й Ударной армии. Поскольку боевые действия велись в болотисто-лесистой местности, очень редконаселённой, постольку надеяться на сколько-нибудь серьёзное подспорье в обеспечении едой со стороны местных жителей не приходилось. После того, как германские войска стали перерезать коридор, соединяющий части армии с «большой землёй», прежде всего это отразилось на положении с продовольствием. Вот одно из характерных и типичных для того периода свидетельств: «С апреля (1942 г.) мы ни разу не получали нормального питания, да ещё половину марта провели в окружении, голодая. Вот обычный суточный рацион нашего питания – 150-200г концентрата пшённой каши на 10 человек, каждому столовая ложка сухарных крошек и иногда чайная ложка сахарного песку, а соли совсем не было. Если в полку убивало лошадь, то её делили на все батареи. На каждого доставалось не более 100г мяса, его варили, макали в сахарный песок и ели. Немало дней было и без сухарных крошек, и без сахара» . Подобными рассказами изобилуют мемуары окруженцев. Здесь обращают на себя внимание два момента: сохранение людьми боеспособности и готовности к борьбе до конца вопреки нечеловеческим условиям, когда ни наесться досыта, ни обогреться в условиях сплошных болот было невозможно месяцами; во-вторых, высокий уровень человеческой солидарности, готовности прийти на выручку товарищу. Бесспорно, что именно последнее обстоятельство служило важнейшим залогом поддержания частями 2-й УдА боеспособности в совершенно безнадёжных условиях.

Можно строить различные предположения о причинах такой солидарности. Можно предположить, что в данном случае мы имеем дело с ярким примером проявления механизмов традиционного общества по поддержанию коллективной жизнеспособности, что вполне соответствует базовому коду Русской цивилизации, пусть и подвергшейся существенной трансформации после 1917 г.

Не менее проблематичной, нежели питание, была организация медицинского обслуживания раненых бойцов и командиров в условиях окружений различного масштаба и длительности. Основной трудностью во всех случаях была острая нехватка медикаментов, а зачастую полное их отсутствие, так что медицинская помощь часто оказывалась чисто символической, что вело к неизбежному росту смертности, в том числе и тех раненых, которые при более благоприятных обстоятельствах были спасены. В этом случае также исчезало понятие военной иерархии – помощь оказывалась тем, кто в ней прежде всего нуждался, вне зависимости от звания и должности. Такова была специфика жизни в окружении.

В качестве примера медобслуживания в окружении можно привести фрагмент рассказа одного из тех солдат, кто почти чудом остался жив в «Вяземском котле» осенью 1941 г., сумев впоследствии пробиться на восток: «Пуля попала мне в ногу – в правую стопу навылет. Сразу полсапога крови… Пришёл я в лазарет, говорю врачу:

— Помоги чем-нибудь.

— А чем я тебе помогу? Видишь, ничего нет. Ни бинтов, ни медикаментов, — отвечает.

— Да хоть отрежь мне пальцы. Болтаются…

— У меня, — говорит, — нечем тебе пальцы резать, даже топора нет. Потом нагнулся, посмотрел:

— Ничего тебе отрезать не надо. Заживёт. Тогда я стал перевязывать себя сам. И остался в лазарете» .

В ряде мемуаров сообщается, что нередко вся медицинская помощь сводилась к промыванию раны проточной водой, перевязке из подручных средств, в случае тяжёлого ранения – безнаркозного извлечения пули или осколка, либо ампутации конечности – также без наркоза, в лучшем случае наркозом служил стакан водки или спирта.

Анализ повседневной жизни частей РККА в окружениях 1941 – 1942 гг. будет заведомо неполным, если не остановиться на таком моменте, как соотношение жизни и смерти, а также их восприятие самими участниками боёв в окружении. Гибель на войне, тем более, такого масштаба, как Великая Отечественная, была часто закономерным явлением. Однако в окружении её вероятность повышалась ещё в большей степени. Это объясняется тем, что нигде больше, кроме как в окружении, повседневность не переплетается столь тесно с собственно боевыми действиями, а жизнь со смертью почти до полного исчезновения границ между ними. Смерть боевых товарищей окончательно превращалась в абсолютно обыденную деталь действительности, становилась, как ни дико это звучит, полноправным элементом повседневности. Удивление часто вызывала не смерть, а случайное её избежание, выражавшееся примерно такой мыслью: «Неужели я всё ещё жив?!»

Смерть угрожала бойцам и командирам в бою и на отдыхе, во время еды или сна, при попытке вырваться из окружения или просто укрыться от авианалёта и артогня. Описания гибели товарищей занимают значительную часть воспоминаний бывших окруженцев. Бойцы постепенно свыкались с мыслями о неизбежности собственной гибели. В качестве характерных примеров можно привести несколько отрывков из мемуаров:

«Обстановка сложилась очень тяжёлая. Площадь – 2 на 2км, занятая нашими войсками, насквозь простреливалась. Всюду лежал убитые и раненые. Кто бредил, кто лежал в воде и просил пить, кто просил перевязать, а кто просил пристрелить, потому что самому это сделать уже не было сил… Застрелился комиссар нашего дивизиона старший политрук Долинский…» .

«Ветер толкал нас в спину, мы шли в 5 метрах друг от друга. Но и ста метров не прошли, как навстречу нам полоснула пулемётная очередь… Хомутов остановился, пошёл боком-боком от меня и упал.., лежал вниз и дёргался в конвульсиях…» .

Подобных случаев одиночной или массовой гибели красноармейцев, оказавшихся в окружении можно привести множество. Те же, кто уцелели, продолжали свой трудный и часто почти безнадёжный путь на восток. Голодные дни, холодные ночи под открытым небом, в лесах и болотах, без надежды обсушиться и обогреться, постоянный страх нарваться на немцев или быть схваченным полицаями, почти полная неизвестность о нахождении линии фронта, очередные смерти товарищей или случайных попутчиков – всё это сливалось в сплошную пелену, где уже не различалось времени суток, притуплялось чувство голода, явь мешалась с голодными галлюцинациями – таковы были во множестве картины повседневной жизни в окружениях 1941 – 1942 гг. Исход мог быть разным: безвестная гибель, плен и концлагерь, нахождение убежища у местных жителей и последующий уход в партизанские отряды, как самый счастливый вариант – прорыв к своим. Однако те, кто побывали в окружении, единодушно вспоминали о нём как о самом тяжёлом факте своей военной биографии, в котором события спрессовывались настолько плотно, что каждый прожитый день можно было смело приравнивать к году обычной жизни.

Завершая настоящую небольшую статью, хотелось бы сказать о невозможности изложить все факты повседневной жизни солдат и офицеров Красной Армии в окружениях начального периода войны. По необходимости приходилось выбирать наиболее яркие и характерные примеры для иллюстрации важнейших тенденций и тезисов.

В заключение следует отметить также следующее. При всём драматическом накале, даже трагизме картин повседневной жизни советских окруженцев следует помнить, что своим героизмом и жертвенностью, страданиями за гранью возможного и мученической кончиной они внесли свой вклад в остановку ранее не знавшей сбоев машины германского блицкрига, а значит – и в конечную победу над ним, хоть большинству из них не было суждено дожить до неё. Тем более благодарной и прочной должна быть наша о них память.

Литература

1.​ Баграмян И. Х. Так шли мы к Победе. М., 1988.

2.​ Долина смерти: трагедия 2-й ударной армии/ Автор-составитель Изольда Иванова. М., 2009.

3.​ Долматовский Е. А. Зелёная брама. М., 1989.

4.​ Дробязко С. Г. Путь солдата. М., 2008.

5.​ Иноземцев Н. Н. Фронтовой дневник. М., 2005.

6.​ Исаев А. И. «Котлы» 1941г.: пять кругов ада Красной Армии. М., 2005.

7.​ Исаев А. И. Когда внезапности уже не было. М., 2006.

8.​ Исаев А. И. Краткий курс истории ВОв: наступление маршала Шапошникова. М., 2005.

9.​ Михеенков С. Е. В донесениях не сообщалось: жизнь и смерть солдата Великой Отечественной. М., 2009.

10.​ Советская военная энциклопедия. Тт.1 – 8. М., 1976.

11.​ Шимкевич В. Н. Судьба московского ополченца. М., 2008.

12.​ Иллюстрации: http://pretich2005.narod.ru.

Изот Давидович Адамский :
– Родился я в 1922 году в городе Екатеринославе. Мой отец, Давид Калманович Адамский, полный георгиевский кавалер, человек богатырского сложения и почти двухметрового роста, был репрессирован в 1936 году. В фотоателье на центральной улице города, еще с 1916 года, висела фотография из журнала «Нива» - «Гимназистки дарят подарки георгиевским кавалерам». Посередине снимка стоял мой отец.

Кто-то донес, что на снимке якобы дочки императора Николая.

Так, «за связь с царской фамилией», по 58-й статье отца посадили на пять лет.... Мать поехала в Ленинград, нашла старые подшивки журнала «Нива» за шестнадцатый год, и привезла экземпляр журнала в Управление НКВД. И произошел редчайший случай! По надписи под фотографией в НКВД поняли, что царских дочек там нет и в помине. Отца выпустили из заключения... но не реабилитировали! У него были ограничения при освобождении, так называемые «поражения в правах», запрещавшие жить в радиусе 100 километров от больших городов и областных центров. Семья временно переехала в город Шуя.

Пришлось одновременно учиться и работать.

В 1939 году мы вернулись в Днепропетровск.

Рос я в «армейской атмосфере». Все три мои старшие сестры были замужем за кадровыми командирами РККА. Две сестры вышли замуж за двух братьев Гофманов. Один из них, Харитон Гофман, командовал батальоном на эстонском острове Даго и там же погиб в 1941 году. Второй брат, Михаил Гофман, был заместителем начальника погранзаставы под Перемышлем и погиб в первых приграничных боях. Муж третьей сестры был военврачом. Он был убит в 1942 году под Харьковым. Но, не взирая на «красноармейское семейное окружение», я не хотел становиться военным. Я заканчивал в сорок первом году школу и занимался на режиссерском отделении театральной студии у известных в городе актеров Владимира Владимировича Кенигсона и Владимира Емельяновича Макковейского, готовился к поступлению в театр-студию МХАТа в Москве. После 1939 года мы все знали, что грядет война. Я исправно посещал в школе три раза в неделю занятия по военному делу, мы проходили «курс молодого бойца».

И все равно, вроде и был я морально и физически готов к войне, но когда 22 июня 1941 года услышал сообщение о начале войны, был ошеломлен и потрясен.

В тот же день, вместе с двоюродным братом Сашей Сомовским и соучеником Гришей Шлонимским мы пришли в военкомат, проситься добровольцами в армию. Записали наши данные и сказали: «Ждите повестки». Через неделю я ушел добровольно в армию.

Григорий Койфман:
- Вы попали служить в 1-й добровольческий полк политбойцов, почти полностью погибший в боях в окружении под Зеленой Брамой. Судьба полка трагична, но героизм политбойцов отмечен во многих мемуарных книгах, рассказывающих о катастрофе 6-й и 12-й Армии Юго–Западного фронта в окружении под Уманью в августе 1941 года. Политбойцам посвятил главу в своей книге «Зеленая Брама» участник тех событий, известный поэт, Евгений Долматовский. Но никто из политбойцов не рассказал лично о том, что пришлось испытать воинам полка в те страшные дни. И сейчас, кроме Вас, некому поведать о том, что происходило там на самом деле. У того же Долматовского, к сожалению, в книге есть немало неточностей. Он пишет, что политбойцов было только 49 человек, но это всего лишь группа студентов одного из факультетов ДГУ, влившаяся в добровольческий полк и составившая костяк одной из рот. Политбойцов по архивным данным было под Уманью чуть больше тысячи человек. И они, фактически все погибли, но не дрогнули в бою. Расскажите о политбойцах.

И.Д. А.:
- 29 июня 1941 года нас, несколько тысяч добровольцев, исключительно комсомольцев и коммунистов, собрали в горкоме партии. Отобрали ровно тысячу человек. Примерно 80-85% были комсомольцами в возрасте до 22-х лет. Подавляющее большинство добровольцев было студентами днепропетровских вузов и рабочими заводов города: вагоноремонтного имени Кирова, завода «Коминтерн», завода имени Ленина, и завода имени Карла Либкнехта.

70% бойцов были русские и украинцы, и 30 % - евреи.

Отобрали из нашего состава четверых добровольцев в возрасте старше тридцати лет, и направили на курсы политруков, а всех остальных отправили в Сумы.

Всего 8 дней нас готовили на территории Сумского артиллерийского училища.

Курсантов в училище уже не было, всех их кинули на передовую, но училищные склады были полны снаряжения и обмундирования. Нас переодели в военную форму. Выдали новые гимнастерки со «старшинскими» петлицами черного цвета, но без «треугольников». (как говорили в армии, петлицы с «четырьмя сикелями», или «пилой»).

Всех обули в новые сапоги (!), а не в обмотки.

Когда нас выстроили, кто-то из командиров спросил: «Кто знает пулемет «максим»?».

На занятиях в Осовиахиме я этот пулемет изучил довольно хорошо, и поэтому сразу вышел из строя. Сомовский и Шлонимский сделали два шага вперед вслед за мной. Из нашей «тройки» создали пулеметный расчет в «батальоне студентов».

12 июля 1941 года мы приблизились к линии фронта. На вооружении каждого политбойца была винтовка СВТ с ножом вместо штыка и по одной бутылке с зажигательной смесью.

Мы получили наименование 1-й Коммунистический полк. Полком командовал кадровый командир, майор Копытин, вскоре погибший в одном из первых боев от прямого попадания снаряда в наблюдательный пункт.

Г.К.:
- Когда полк принял первое боевое крещение?

И.Д.А.:
- 13 июля 1941 года на марше мы нарвались на немецкую роту. Полк шел по дороге и был внезапно обстрелян из ближайшего села. Мы залегли, но не могли окопаться, у нас не было саперных лопаток. На наше счастье,у немцев не было артиллерии, да и опытный Копытин быстро пресек первые признаки паники, развернул роты в цепь, и мы пошли в атаку на село. Немцы бежали, нас было во много крат больше. Были первые потери, первые убитые наши товарищи лежали на поле боя, но у большинства бойцов наступила эйфория, мы увидели спины бегущих немцев, а кому-то повезло и врага убить.

15 июля 1941 года мы прибыли в село Подвысокое. Нас пополнили пограничниками и танкистами, потерявшими свои танки в приграничных сражениях. Мы заняли оборону в районе Подвысокое. Сзади нас – река Синюха. Здесь полк и погиб.

Г.К.
- Как распределяли политбойцов по частям? Какие задачи ставили перед добровольцами?

И.Д.А.:
– Это под Москвой и под Ленинградом политбойцов-добровольцев распределяли по стрелковым подразделениям, чтобы сплотить людей, поднять воинский дух, показать личным примером, как надо сражаться, проявить мужество в бою, повести за собой людей в атаку и так далее. А тогда, в середине июля сорок первого, полк не дробили на мелкие подразделения. Но уже через неделю, у нас все время забирали уцелевших бойцов на другие участки обороны на линии передовой. Так, мои друзья Сомовский и Шлонимский были направлены в соседние роты, заменить выбывшие из строя расчеты «максимов».

А задача у политбойцов была предельна проста: первыми подниматься в атаку и сражаться до последнего патрона.

Никто не требовал и не ждал от нас выполнения функций политруков и агитаторов.

Мы были обязаны своей кровью, своими телами, своим оружием, своей беззаветной храбростью остановить немцев.

Мы, политбойцы, по праву считались наиболее преданной и стойкой боевой частью.

Ведь, если сказать, что политбойцы полка были тысячей фанатиков–камикадзе, то это утверждение будет близким к истине. Мы действительно фанатично и свято любили Советскую Родину. Пусть вам не покажутся эти слова излишне напыщенными или высокопарными. Так было на самом деле.

Только человек переживший сорок первый год, человек, подымавшийся с винтовкой в руках в штыковую атаку, сможет понять мои слова до конца...

Г.К.
- Две наших армии под командованием генералов Понеделина и Музыченко погибли в Уманском «котле». По официальным данным, свыше 80.000 тысяч солдат РККА попали там в плен.

Только в последние годы военные историки стали честно писать о событиях августа 1941 года происшедших в районе Умани и Первомайска. А ранее можно было получить только минимальную информацию из книги мемуаров Баграмяна, воспоминаний Долматовского и статей Константина Симонова.

В отличие от Вяземского, Киевского и Белостокского окружения, из Уманского котла смогли прорваться с боем сравнительно немало бойцов. Например генерал Зусманович вывел остатки трех дивизий. Считается, что к своим прорвался каждый двенадцатый боец из попавших в это окружение. Так ли это на самом деле? ..

Нигде, кроме книги «Зеленая Брама», нет никаких воспоминаний простых солдат, позволяющих представить, что творилось внутри кольца окружения. Да и книгу эту мало кто уже помнит. Максимально подробно расскажите о тех боях.

И.Д.А.:
- Максимально подробно, хронологически, день за днем, рассказать будет тяжело. Память уже не хранит многие моменты. Попробуем...

Периметр окружения был большим, и то, что творилась на других участках я своими глазами не видел. А у нас...Линия обороны полка сначала составляли почти два километра. Генералы пишут в мемуарах, что на нас шел немецкий танковый корпус – но это неправда. На нашем участке наступала простая немецкая горно-стрелковая дивизия усиленная танковым батальоном, рвавшаяся в лоб на Умань. Может, на флангах окружения и были немецкие танки, что мне кажется маловероятным, но на участке обороны полка стояли всего восемь подбитых немецких танков.

Наших танков или самолетов мы так и не увидели... Не было их!..

Большинство солдат из кадровых подразделений, находившихся с нами на стыках обороны было деморализовано, и они хотели отступать... Многие были духовно сломлены, как не горько это признавать... 18-ая Армия вообще драпала без боя...

Война шла такая – пехота на пехоту. Немцы шли в атаку, мы их подпускали на 200 метров и прицельно расстреливали. Я помню, что меня даже тошнило, когда я убил своих «первых немцев». Неприятно было с непривычки... После каждой такой атаки нас начинала беспощадно и долго уничтожать немецкая артиллерия. Потом авианалет, страшный и истребительный...

И все повторялось снова. Немцы атакуют, мы отбиваемся, а потом поднимаемся в штыковую атаку. Немцы, как правило, не принимали рукопашного боя и откатывались назад.

Пару раз небольшие группы немцев с нами «схлестнулись в штыки», и мы им показали, как надо «штык держать»! Меня еще командир взвода ругал: «Ты зачем пулемет оставил и в атаку побежал? Что, без тебя немцев не переколят?!» А далее...

Опять – артналет, бомбежка, атака... Позиции наши в чистом поле, справа - лес. Мы все время опасались, что немцы зайдут к нам в тыл через этот лес.

Так и случилось...

Говорят, что фраза «Ни шагу назад!» появилась впервые в июльских боях под Уманью.

Наши силы таяли, многие были убиты, некоторые попадали в плен... Да еще все время забирали политбойцов, целыми взводами, закрывать бреши на соседних участках и рассеивали по частям. Немцы орали нам по ночам: «Коммунисты сдавайтесь!» Каждый день на нашу голову сыпались сотни листовок с текстом: «Жиды-комиссары, вы будете истреблены», и так далее... Немцы уже знали от пленных, какой полк находится перед ними, знали и то, что мы обмундированы в гимнастерки со «старшинскими» петлицами. У наших ребят, даже если они и попадали в плен, почти не было шансов спастись. Немцы сразу по одежде определяли принадлежность к «комиссарскому полку» и расстреливали по прибытию в лагерь «Уманскую яму» или убивали сразу на поле боя. Мне об этом рассказали после войны чудом уцелевшие в плену товарищи. В конце июля, когда стало ясно, что капкан окружения герметично захлопнулся, нам передали приказ: «Прикрывать отход!».

Нам стало ясно, что из кольца нам не вырваться, и наша доля – погибнуть, но выполнить приказ. Всех политбойцов собрали в один сводный батальон. Через два дня нас осталось уже меньше роты. Уже первого августа наша оборона стала агонизировать.

Немцы два дня подряд, день и ночь, перепахивали наши позиции снарядами. Чтобы хоть как-то уцелеть, мы ползли вперед в воронки на нейтральной полосе, надеясь выжить «на старых недолетах». Позиции полка представляли собой просто изрытое бомбами и снарядами поле, заваленное трупами бойцов... Мы даже не могли отправить своих раненых хоть в какой-нибудь санбат, дорога в тыл была в немецких руках. Последний раз моя рота ходила в атаку 2 августа, а после уже не хватало людей, чтобы реденькой цепью держать линию обороны. Со стороны Подвысокого, с тыла, нас тоже долбила немецкая артиллерия.

Река Синюха была красной от крови...

Немцы, действуя штурмовыми группами, каждую ночь «разрезали» участки обороны полка, и убивали, или брали в плен наших товарищей, подавляя последние очаги сопротивления.

Продукты у нас кончились уже в конце июля, по ночам мы ползали в яблоневые сады и на огороды, чтобы найти хоть что-нибудь для пропитания. Не было ни хлеба, ни сухарей...

5 августа 1941 года нас оставалось в живых 18 человек, из них трое раненых. У нас кончились патроны. Я еще за пару дней до этого расстрелял весь последний запас лент к «максиму». На всю группу было два немецких автомата без боеприпасов, винтовки со штыками, и у каждого уже был немецкий пистолет «парабеллум» или «вальтер», взятый им у убитого врага.

Было несколько гранат. Мы решили между собой, что будет сражаться до последнего, но в плен не сдадимся.

Мы приготовились умирать... А так хотелось жить... Но разве от судьбы уйдешь!..

Ночью к нам приполз политрук Мельников и сообщил, что с самолета сброшен приказ, разрешающий прорыв, и сказал, что мы имеем право отставить позиции и прорываться самостоятельно, в любом направлении. Мельников уполз назад, с нами он не остался...

Я нашел его после войны. Он попал в плен, но выжил...

Мы стали совещаться и решили пробиваться на север. Это был наш единственный шанс. Ночью тихо проскользнули мимо немцев, прошли четыре километра и укрылись в лесу. За нашими спинами осталось поле боя, ставшее для многих бойцов полка братской могилой...

А потом еще шли ночами несколько дней, до внешнего обвода окружения.

Перед нами находились немецкие траншеи, а дальше уже была наша территория. На рассвете мы приблизились к немецким окопам. Когда начали пересекать траншею, немцы нас заметили и... началась рукопашная... Человек пятнадцать мы застрелили, задушили, зарезали, и рванули бегом к своим. Но звуки схватки всполошили всю немецкую линию. Вслед нам стреляли, бросали гранаты. Мне осколки гранаты попали в шею и два в ногу. Я упал, но ребята вернулись за мной и вытащили.

Трудно сейчас поверить, но все (!), понимаете, все 18 человек прорвались живыми!.. Вышли к своим в районе станции Липовец. Пошли вдоль железнодорожного полотна, товарищи несли меня на плащпалатке.

Навстречу нам двигался паровоз с прицепленными тремя вагонами. Машинист остановился, спрыгнул с паровоза и кричит нам: «Ребята, куда вы идете?! На станции немцы!». Открыл нам один из вагонов, в котором находилось печенье в ящиках. Машинист вывозил имущество кондитерской фабрики. Мы забрались в вагон и впервые за последние дни что-то поели.
Наш «эшелон» пошел на Днепропетровск.

А через несколько дней этот город был тоже в немецких руках...

Мы вышли к своим... К нам подошли несколько командиров. Какой-то капитан сказал: «Вышли, и слава Богу!» Потом командиры пошептались между собой, и тот же капитан сказал: «Никому не говорите, что нет сплошного фронта!»

Оказывается, действовал приказ, что всех политбойцов, выходящих из окружения, надлежит отправить на учебу в военные училища. Даже в той жуткой неразберихе 1941 года, в такой тяжелый момент на фронте, о нас не забыли.

Я попал в Краснодарское артиллерийское училище - КАУ.

Г.К.
- Я знаю, что после войны, будучи директором одной из лучших в СССР школы, вы создали несколько поисковых отрядов, которые искали выживших политбойцов 1-го Коммунистического полка. Благо, списки личного состава частично сохранились в архивах.

Сколько было всего найдено живых участников боев лета сорок первого, Ваших однополчан?

И.Д.А.:
- Из нашей группы, вышедшей из окружения, выжило семь человек. Впереди была еще долгая война, так что сам факт, что семеро «политбойцов» прошли всю войну и уцелели, сам по себе уникален. Вишневский, например, в конце войны был командиром дивизиона, майором с пятью орденами, включая два БКЗ.

Нашли еще одиннадцать человек, из тех, кто бежал из плена или пробился из "Зеленой Брамы" в составе мелких групп красноармейцев. Больше мы никого не нашли из нашего полка.

Да я вряд ли еще кто-то выжил.

Г.К.
- Фамилии выживших можете назвать? Пусть люди знают имена героев, сражавшихся до последнего патрона в страшные летние дни сорок первого года.

И.Д.А.:
– Записывайте фамилии выживших:

Варченко Иван Алексеевич ,

Елин Владимир Борухович,

Шлонимский Григорий Яковлевич ,

Вишневский Михаил Аронович,

Артюшенко Виктор Андреевич ,

Мельников Иван Васильевич ,

Погреб Михаил Ильич ,

Водовоз Григорий Захарович ,

Сомовский Александр Львович ,

Блиер Михаил Гершевич ,

Шевляков Юрий Андреевич ,

Раков Анатолий Фомич,

Яишников Демьян Климентьевич ,

Пивоваров Владимир Степанович ,

Бердичевский Борис Маркусович ,

Фрейдин Наум Яковлевич ,

Доценко Василий Владимирович .

Всех этих ребят я собрал у себя в доме через много лет после войны. Только Мельников не приехал. Справедливо было бы опубликовать список погибших бойцов полка, но этот список остался на Украине, здесь его у меня нет.

Список погибших политбойцов находился у заместителя днепропетровского облвоенкома полковника Ивана Ивановича Шапиро.

К великому моему сожалению, у меня даже нет копии списка...

Г.К.
- Насколько я вижу по списку, все три бойца Вашего пулеметного расчета уцелели . И Сомовский, и Шлонимский, и Вы. Редкое везение. Как им удалось выжить?

И.Д.А.:
–В плену им удалось скрыть, что они евреи. Внешность у них не была типичной. Саша Сомовский сбежал вскоре после пленения, в группе Долматовского буквально за несколько часов, перед тотальной общелагерной селекцией в поисках евреев и коммунистов.

Он долго скитался по оккупированной немцами Украине, снова был пойман, и снова бежал. Он вышел к своим только к зиме, в районе Ростова. Саша скрыл, что короткое время находился в плену, прошел спецпроверку как «окруженец» и вернулся на фронт.

Воевал в полковой разведке, был удостоен ордена Славы и двух орденов Красной Звезды. В конце войны Сомовский был тяжело ранен и комиссован из армии.

А история Шлонимского заслуживает того, чтобы о нем написали книги.

Гриша бежал из плена, был пойман и вывезен в штрафной лагерь военнопленных в Германию, на работу на шахтах. Он выдал себя за украинца по фамилии Вологоненко. Вскоре, вместе в двумя лейтенантами – Доценко и Лизогубенко (под этой фамилией скрывался в плену житомирский еврей Кацнельсон) и тремя бойцами, фамилии которых я сейчас уже не помню, Гриша снова бежал из лагеря. Они дошли до Арден, и влились в ряды бельгийских партизан, в отряд под командованием студента-медика Жака Виллара. В отряде было поначалу 25 человек. Весной 1943 года Виллар был убит, и Шлонимский стал командиром. Отряд стал ротой, после - батальоном. А вскоре ЦК КП Бельгии назначило Гришу командиром 4–го партизанского полка. Гриша знал французский язык еще со школы. Его партизанский псевдоним - «товарищ Билли». Шлонимский был награжден высшими орденами Бельгии, включая орден короля Леопольда и орден Героя Сопротивления. В 1945 году партизаны соединились с американской армией. Гришу вызвали в штаб на вручение союзнических наград. Там присутствовал французский генерал. Услышав доклад Гриши на французском языке, генерал просиял: «Узнаю изысканное парижское произношение!» Шлонимский поправил генерала: «Днепропетровское произношение. Школа №58 на улице Михаила Фрунзе...».

Когда командир партизанского полка Шлонимский вернулся на Родину, он без проблем прошел все проверки НКВД, и поступил учиться на иняз университета.

В Бельгии Шлонимский–Вологоненко считался национальным героем, и, согласно законам этой страны, перед каждым Рождеством от имени бельгийской королевы национальным героям присылались подарки. Подарок состоял из Библии, новых орденских лент, бутылки коньяка и какой-то просвирки. Еще лежала поздравительная открытка, написанная на французском языке. Вот Гриша и получил в 1948 году такую посылочку.

Его сразу же арестовало МГБ. Шлонимский был осужден «за связь с мировым империализмом», хотя «шили» ему шпионаж, но он ничего не подписал на допросах. Срок ему дали «по-божески», всего 6 лет, возможно, и потому, что не хотели обострять отношения с компартией Бельгии. Жену Шлонимского, Люсю Прилепскую, с грудным ребенком выкинули из квартиры, и они ютились в каком-то холодном подвале. Люся смогла через наших моряков, ходивших в загранплавание, передать в Бельгию письмо и сообщить о аресте мужа.

Когда в Бельгии узнали, что Вологоненко посадили, то были обращения от КПБ и от правительства Бельгии к советскому правительству с требованием объяснить ситуацию.

В бельгийских газетах появились статьи о герое-партизане «товарище Билли», томящегося в сталинских лагерях и фотографии Шлонимского.

Грише сразу прибавили четыре года заключения к первому сроку, чтоб «буржуи лишние вопросы не задавали». Выпустили Гришу только в конце 1953 года, уже после смерти Сталина.

Его реабилитировали, восстановили в партии. Наши наградили его медалью «За отвагу».

В Киев, в середине пятидесятых годов, приехал представитель французского президента Шарля де Голя и вручил Шлонимскому орден Почетного Легиона.

Такая судьба была у моего друга.

Г.К.:
- Краснодарское училище - КАУ - до войны было кажется Зенитным АУ?

И.Д.А.:
- Да. Но в начале войны его перепрофилировали для подготовки командиров для ПТА и на 120-мм минометы. Училище сделали артиллерийско–минометным училищем. Специалистов по 120-мм минометам в училище не было.

Командовал училищем генерал-майор Степанов, наверное самый старый строевой генерал РККА. Степанов был участником еще русско-японской войны. Двухметрового роста, с седой окладистой бородой, он часто собирал курсантов-фронтовиков, и слушал рассказ каждого из нас о том участке фронта, на котором курсанту пришлось принять бой. После говорил: «Ой, хлопцы, не умеете вы воевать! Кто же так оборону держит?!», и рассказывал военные хитрости из своего боевого опыта.

Г.К.:
- Насколько сильной была подготовка курсантов?

И.Д.А.:
– За шесть месяцев учебы нас хорошо подготовили к войне на 120-мм минометах.

Был еще общий курс артиллерийской стрельбы, так что я успел пострелять и из 45-мм, из 76-мм, и даже из гаубицы. Готовили нас очень интенсивно.

Мы не голодали, у училища было несколько колхозов-шефов, которые присылали овощи для курсантов.

Этим и спасались от голода.

В начале мая 1942 года, выпускников одели в солдатское обмундирование, выдали кирзовые сапоги, и я в составе группы из 30 командиров получил направление на Волховский фронт.

Мне присвоили звание младшего лейтенанта, с аттестацией на должность заместителя командира батареи. Наша группа попала в 13-й кавалерийский корпус.

Меня распределили в 828-й отдельный артилерийский-противотанковый дивизион 87-й КД.

76-мм пушки на конной тяге. Комбата Зенкова, через неделю после моего прибытия на фронт, отозвали с передовой. Он был бывший ученый, доцент университета, и был затребован для работы в тылу. Мне пришлось принять командование батареей.

Г.К.
- Трагедию 2-й Ударной Армии Вам тоже довелось пережить?

И.Д.А.:
– Нет, в сам «Любанский котел», я, по своему огромному везению, не попал, хотя больше половины корпуса там сгинуло без вести... А вот пробивать «коридор» к армии Власова, окруженной под Мясным Бором, и держать фланги на переходе, мне пришлось... Долина смерти... Я не смогу найти слов, чтобы передать, что там творилось. Кромешный ад не сравнится с тем ужасом, который нам пришлось увидеть своими глазами.

Мы стояли на прямой наводке и били по немцам, которые из леса, с двух сторон, расстреливали из пулеметов и орудий «коридор», шириной метров триста, по которому бойцы Второй Ударной шли на прорыв.

Лес горит, болото перед нами в огне, неба не видно из-за дыма.

Нас обстреливают и бомбят, все расчеты выбиты из строя уже по третьему разу.

А перед нами многие сотни, а может и тысячи наших трупов. Те, кому посчастливилось выйти из окружения, просто бежали и ползли по трупам своих товарищей. Сплошной настил в два наката из тел убитых и раненых.

Жуткое побоище. Пекло. Всюду трупы. Зловоние...

Я даже летом сорок первого, и после, под Синявиным, под Вороново, в районе рощи «Круглая», в окружении на Одерском плацдарме, на Зееловских высотах - в самых страшных боях не видел ничего подобного.
Мне очень больно вспоминать о тех июньских днях 1942...

Из окружения выходили фактически скелеты, обезумевшие от голода. Им не давали сразу кушать, только по кусочку хлеба и по маленькому черпаку каши. Они сразу съедали эту пайку или прятали ее под болотный мох... и снова вставали в очередь за хлебом. Многие потом умирали в корчах от заворота кишечника. Через несколько дней, тех, кто вышел из окружения нераненым и мог держаться на ногах, снова погнали вперед под немецкие пули в составе сводного ударного отряда. Никто целым из этого боя не вышел...

Все я это видел... И забыть не могу по сей день, хоть и хотел бы...

Давайте сменим тему...

Г.К.:
– Согласно мемуарной литературе, 13-й кавкорпус был расформирован летом сорок второго. Причины называют разные: от потери знамени до утраты личного состава на 95%.

И.Д.А.:
– Я не обладаю информацией о причинах расформирования корпуса.

Я точно знаю, что знамя дивизии вынес на своем теле капитан Боря Гольдштейн, а знамя нашего полка сохранил и вынес из окружения капитан Николай Малахов.

За это Малахов получил орден БКЗ, а Гольдштейну за этот подвиг не дали никакой награды. Фамилия, наверное, у Бори слишком длинная и в наградной лист не поместилась.

Из кавалеристов к зиме создали 327-ую СД, которая после прорыва блокады стала 64-й гвардейской СД. Командовал нашей дивизией генерал Поляков, а корпусом - генерал Гусев.

Нас отвели в тыл на новое формирование 8-й Армии (аналога 2-й УА), которую в спешном порядке тоже создавали вновь. В декабре сорок второго мы были уже в составе 2-й УА.

Меня вызвали в штаб дивизии и приказали создать в нашем 1098-м полку батарею 120-мм минометов. В кавалерийских частях минометы этого калибра ранее на вооружении не состояли.

Г.К.:
- Как формировалась батарея?

И.Д.А.:
- Вместо обычных четырех минометов на батарею, я получил шесть.
Потребовал у начальника артиллерии дать мне образованный народ из всех подразделений полка, чтобы успеть за несколько недель быстро обучить личный состав стрельбе из 120-мм минометов. Прислали человек восемь русских и пятерых евреев. Все грамотные, с определенным образовательным довоенным цензом.

Забрал несколько «стариков» из моей батареи 76-мм.

Прибыли на пополнение батареи и 25 заключенных из лагерей Северного Казахстана. Нашу дивизию тогда на 70% пополнили неамнистированными заключенными, которые были обязаны «искупить вину кровью перед Советской властью» в бою... Мою новую батарею отвели в лес, и я стал обучать бойцов. Примерно 70 человек личного состава, а именно: шесть расчетов по пять человек, остальные - взвод управления, связисты, ездовые и так далее.

Г.К.:
- С уголовным пополнением были проблемы?

И.Д.А.:
- Только по прибытию зэков на батарею.

У нас весь недельный запас продуктов хранился в землянке у повара. Охрану не выставляли. На следующий день после того, как в наши ряды влились "работники ножа и топора" и "специалисты по карманной тяге", утром, повар батареи прибежал и сказал: «Все украли! Остался только чай и немного сахара!» Вывел я батарею на завтрак. Сели мы за длинный деревянный стол. Говорю ребятам: «Провиант мы не уберегли, давайте чаи гонять. Сахарок, слава Богу, имеется, а через недельку, может, нам подкинут крупы и сухарей». Попили чайку. В обед - «поели» чайку. Вечером – «заморили червячка» чаем.

Утром повар подходит и шепчет мне на ухо: «Почти все продукты на месте».

В строю стояли несколько зэков из пополнения с синяками на лицах. Спросил их: «В рукопашную, что ли, ходили?» В ответ все, как один, заявили: «Упал в темноте в землянке, ударился о бревно»... Говорю им: «Вы у нас летчики, а не минометчики. Ночью в землянках летаете... Приятного всем аппетита!»

Да и сам я был, как говорится, «свой в доску», относился к солдатам без чванства и спеси.

Есть еще один аспект: мелкой шпаны среди них почти не было. Верховодил этой группой «пахан в законе», бывший командир партизанских соединений и комбриг времен Гражданской войны, сибиряк Смирнов. Он был осужден в начале тридцатых годов по «бытовой» статье, и со временем, в лагерях поднялся круто вверх в уголовной иерархии, имея среди уголовников непререкаемый авторитет. Смирнов был порядочным человеком.

Среди прибывших зэков было человек восемь, сидевших в лагерях по «политической» 58-й статье. Люди приличные и культурные.

Я был вправе подать на зэков документы на амнистию за мужество, проявленное в боях, что и сделал уже в сентябре сорок второго.

Г.К.:
- Разве «политических» отправляли на фронт?

Я встречался неоднократно с бывшим командиром штрафников Ефимом Гольбрайхом. Он утверждает в своем интервью, что ни разу среди заключенных, прибывших в его штрафную роту, не было «врагов народа», осужденных по 58-й статье.

И.Д.А.:
– У нас они были и в немалом количестве. Правда, со сроками заключения не больше восьми лет. Среди прибывших на батарею зэков было три еврея. Я немного удивился вообще-то, евреи - народ законопослушный, да и на «типичных одесских бандитов с Молдаванки» эти люди не были похожи. Любопытство взяло верх. Папки с личными делами заключенных лежали у меня в землянке. Решил почитать. И выясняется, что треть из прибывших была осуждена по 58-й статье, но перед отправкой на фронт им сделали пересуд и переквалифицировали политическую статью на бытовую. Из «врагов народа» сделали друзей трудового народа, винтовку в руки и вперед - «защищать завоевания Советской власти».
Приведу примеры, по тем же трем ребятам, о которых я только что рассказал.

Один из них, совсем молоденький парнишка, на фронт прибыл без пересуда (!), осужден на «пятилетку», как ЧСИР - «член семьи изменников Родины».

Другой, бывший лейтенант, командир пожарного взвода (или расчета) на военном аэродроме. Осужден по 58-й статье за то, что немецкие бомбардировщики сожгли аэродром, а его взвод не смог потушить огонь.
По пересуду – статья «за халатность».

Третий - в августе сорок первого вышел из окружения. На допросе в Особом Отделе пришиб особо ретивого и наглого следователя табуреткой, но не насмерть. Статью с 58-й, пункт «террор», поменяли на «политическое хулиганство». Его звали Борис Хенкин, с ним мы случайно встретились уже здесь, лет десять тому назад.

Было еще несколько человек, как тогда говорили, анекдотчиков - «за язык», первоначально осужденных за «контрреволюционную агитацию и пропаганду».

Г.К.:
- Кто из этого «лагерного» пополнения Вам еще особенно запомнился?

И.Д.А.:
– Комбриг Смирнов. Уникальная личность. Унтер-офицер в Первую Мировую, человек без образования, но одаренный. В Гражданскую войну он был назначен главкомом Троцким командовать бригадой. За храбрость Смирнов был награжден золотым именным оружием лично Троцким.

Мы с ним вдвоем часто вели откровенные беседы. Многое о своей жизни он мне рассказал, на многое открыл глаза. Троцкого он боготворил, говорил мне, что, если бы не Лев Давидович, не было бы Советской власти и Красной Армии.

Умел Троцкий войска организовать и на бой их воодушевить.

Это вам не Ворошилов с маузером под Лугой...

Выжил ли Смирнов на войне, я так и не знаю точно.

Своеобразным человеком был Смолькевич, ставший у нас радистом. Смелый, толковый, умеющий рисковать. Родом был из Смоленской области. Он выбыл по ранению в начале сорок третьего, и мы с ним одно время переписывались. Помогли ему получить орден Красной Звезды, к которому он был представлен за прорыв блокады.

Саша Шайхутдинов, до войны жулик–«фармазон». Была одна история, что за потерю батарейной лошади при бомбежке, меня могли отдать под суд. Тогда Шайхутдинов украл коня на конюшне у комдива. И меня спас, и честь батареи. Это очень интересная история, но расскажу ее как-нибудь в следующий раз. Саша выжил. Нашел меня после войны и написал в письме, как погибла моя батарея и мои последние «волховские старички» в начале сорок пятого года под Кенигсбергом.

Г.К.:
- Каков был командный состав батареи?

И.Д.А.:
- Мой заместитель, младший лейтенант Серго Георгиевич Мелькадзе, грузин, очень смелый офицер, войну начинал кадровым солдатом, рядовым кавалеристом.

Убит в бою в марте 1943 года.

Командир взвода - Лев Либов. Еврей, бывший музыкант. Хороший, смелый и душевный человек. Был тяжело ранен в конце войны.

Выжил он или нет, я так и не узнал.

Командир взвода - татарин Саша Камалеев, славный парень. Был тяжело ранен и, по слухам, умер в госпитале после ранения.

Очень запомнился Ламзаки, грек из Крыма, талантливый поэт, отличавшийся снайперской стрельбой. В августе сорок третьего он был еще жив. Потом меня ранило, в свою дивизию я не вернулся, и что стало с Ламзаки, мне не известно. Хенкин и Шайхутдинов тоже не знали о его дальнейшей судьбе.

Политруком батареи был бурят. Но вскоре вышел приказ «о сохранении малых народов Севера», и его по ошибке, под этот приказ, перевели в тыловую часть. Политруком после него стал простой солдат, пожилой ленинградский рабочий, Борис Николаевич Щелкин. Прекрасный человек.

Он собирал личный состав батареи, приносил газету с очередной статьей любимого нами Эренбурга и говорил: «Узнаем, что нам пишет Илюша». Читал статьи, как хороший актер. Никакой другой «комиссарской пропагандой» он бойцам голову не забивал, прекрасно осознавая, что «зэкам политрук не нужен!».

После моего ранения батареей командовал Василий Иванович Сухов, погибший в сорок пятом.

О многих ребятах еще можно вспомнить...

Г.К.:
- Вы сказали, что батарея была многонациональной. Возникали ли конфликты на этой почве?

И.Д.А.:
– Такого не было и в помине. Большинство солдат на батарее были русские.

Но, например, было восемь евреев: Гринберг, Гольдштейн, Вассерман, Либов, Хенкин, и другие... Пришел к нам боец Гриша Орлов, вроде, внешность славянская и фамилия русская, а выясняется, что он тоже еврей. Был грек, грузин, несколько узбеков.

Было три украинца: Горбенко, Иваница, Коцубинский. Три татарина: Саша Камалеев, Саша Мухаметжанов, Шайхутдинов. Была большая группа казахов - 10 человек. Так что, наша батарея выглядела настоящим интернационалом. Мы были одной семьей. Батарею в полку называли «Изина батарея». Даже Мехлис, когда это услышал, отреагировал адекватно.

Солдатам из далеких азиатских кишлаков и аулов было трудно адаптироваться в волховских лесах и болотах. Да еще языковой барьер...

Мы старались хоть как-то обрадовать их. Срубили беседку, назвали ее чайханой, и даже раздобыли пиалы для чаепития! Но настоящий праздник им устроил Мелькадзе. У нас в дивизии, в ДОПе (дивизионный обменный пункт), был начальником его земляк из Грузии.

Он дал Мелькадзе маленький мешок с рисом и морковь. Повар сварил для солдат плов с кониной. Вам не понять сейчас, как были счастливы в ту минуту наши товарищи по оружию - казахи и узбеки.

Г.К.:
- Насколько сложно было применять 120 мм минометы в болотно-лесистой местности?

И.Д.А.:
- Основная роль в войне в обороне на Волховском фронте отводилась артиллерии.

Танки просто тонули в болотах. Их зачастую зарывали в землю по линии обороны, используя в качестве ДОТов. Да, и на весь наш фронт, как я помню, было всего четыре танковых бригады. Саперы вырубали просеки в лесах, чтобы как то обеспечить доставку на передовую всего необходимого для жизни солдат и для войны.

Кругом непроходимые топи. Дорог не было, настилали гати, и по этим настилам везли на передовую боеприпасы и еду. Чуть машина в сторону «уходила» с настила, так сразу ее засасывало в трясину. Снаряды были на вес золота. Я помню, что когда еще был комбатом на 76-мм, сколько нервов мне стоило, чтобы выбить у начальника артиллерии дивизии майора Плиева два полных боекомплекта. Связь прокладывалась зачастую тоже по гати и была отвратительной. Линейная кабельная связь постоянно рвалась.
Рация у нас была, но радиста не было. Хорошо, что хоть Либов в радиосвязи разбирался, а потом, он, и двух солдат обучил работать на рации.

Применять 120-мм минометы в болотах было крайне сложно. Минимальная дальность стрельбы этих минометов всего 500 метров. Но стрелять по ближним целям они могли только с твердого сухого грунта, иначе после третьего выстрела «пятка» миномета из-за сильной отдачи полностью уходила в землю, даже если мы и использовали «щиты» из досок, подкладывая их под миномет. Там же земля, как «кисель». Ставили нас всегда на открытых позициях, на прямую наводку, на высотках, или в 100 метрах за позициями пехоты. После каждого выстрела, за миной тянется дымный шлейф, полностью демаскирующий расчет миномета. Миномет тяжелый, моментально поменять позицию нереально, да и никто нам этого тогда не позволял. Вот и получали сразу от немцев в ответ ураганный огонь по батарее...

А если немцы в 300-х метрах от тебя, то тогда вообще шансов выжить нет.

Миномет на прямой угол не поставишь, он сразу опрокинется.

Несколько раз батарейцам пришлось вступать в стрелковый бой, в качестве обычной пехоты. Один раз на наши огневые позиции, на рассвете, вышла немецкая разведгруппа из двенадцати человек, и мы их быстро убили. Зеки мои не растерялись. Повезло нам в том бою.

Г.К.:
- Что Вы предпринимали, чтобы как-то спастись в данной ситуации?

И.Д.А.:
- Заставил вырыть траншеи в полный рост, вместо ячеек.

Ставил минометы в воронки, чтобы как-то уменьшить потери. И еще много «нюансов».

Примеры хотите? Когда ставят минометы 120-мм на прямую наводку, потребовать от начарта письменный приказ.

Изредка это действовало, начальник артиллерии или командир полка начинали задумываться, стоит ли гробить батарею, есть ли необходимость выводить артиллеристов на открытое пространство на глазах у немцев?

Это в пехоте за потери ни с кого не спрашивали, а в штабе артиллерии могли поинтересоваться, каким образом была утрачена матчасть? Но людские жизни, судьба расчетов их не особо интересовала. Мы для них были – «личным составом», понятием неодушевленным. Погибнет батарея, - для начальников ничего страшного не произошло, заводы на Урале работают – пришлют новые орудия, а военкоматов и народа в России хватает - «наскребут» в армию новых людей.

Г.К.:
- Бои за Вороново в августе-сентябре сорок второго года Вам чем-то запомнились?

И.Д.А.:
- Классическая бойня. Я все время находился в пехотных порядках, для корректировки огня. Снова толпы солдат гнали в лобовые атаки, и снова, потеряв всю пехоту, наши откатились назад. Когда мы взяли Вороново, я смотрел назад на поле боя и с трудом смог осмыслить увиденное. Опять – трупы, трупы, трупы. На каждом метре земли...

Мне пришлось неоднократно вести там пехоту в атаку. Бежим вперед «в штыки», кричим «ура!», захлебываемся в своей крови. А потом немцы, молча идут в контратаку, выбивают нас с захваченных позиций. Дошло до того, что я пистолет все время держал в руке, чтобы успеть застрелиться и не попасть в плен.

И батарее моей там досталось, на прямой наводке. Погибло шесть человек, тяжело ранено восемь. Толку от захвата Вороново не было никакого!.. Все равно пришлось его оставить...

Просидели до января в обороне. Страшно голодали.

Г.К.:
- За прорыв блокады Ваша дивизия стала гвардейской. В воспоминаниях одного из участников прорыва под Синявиным, прочел одну фразу – «...в дивизии, за неделю боев, осталось в строю всего 300 человек...». Что там происходило? С пением «Интернационала» на пулеметы, как на Ленфронте?

И.Д.А.:
- 1 января 1943 года, мы, двадцать человек артиллеристов и пехотных командиров из состава нашей дивизии, прибыли на передовую, готовить передачу линии обороны. Наносили огневые точки, сверяли карты, намечали места для скрытого развертывания артбатарей.

10 января дивизия сосредоточилась на позициях. В дивизии создали штурмовой отряд из добровольцев. 200 человек, почти все из зэков. Отрядом командовал мой друг, замкомбата, капитан Борис Гольдштейн, человек огромного роста и физической силы, по прозвищу «Боря-полтора медведя».

Немецкая оборона на нашем участке создавалась 16 месяцев, и протаранить ее было неимоверно сложно. Утром 12 января 1943 началась долгая артподготовка, под прикрытием которой, вслед за огневым валом, штурмовая группа подползла к 1–й линии немецких траншей и в 11-00 стремительным броском, в рукопашной схватке захватила часть траншеи. А потом пошли густыми цепями стрелковые батальоны. Я не помню, чтобы из репродукторов по линии фронта раздавалось пение «Интернационала»...

А у немцев, там сплошная линия ДОТов, которые не удалось подавить во время артподготовки. И каждый метр земли пристрелян немецкой артиллерией и пулеметчиками. Минные поля. Опять груды убитых тел...

И тут наш комполка Корягин «отличился»... Если первую линию немецкой обороны мы на своем участке взяли относительно «малой кровью», то потом...

Г.К.:
- О чем речь?

И.Д.А.:
– Командир полка, майор Корягин Сергей Михайлович, был очень опытным воякой, но абсолютно безграмотный в военном деле. Ходил с орденом БКЗ на груди, еще за Гражданскую войну. Вечно пьяный, уже несколько раз разжалованный из подполковников в майоры за «подвиги на алкогольной ниве», Корягин был типичным «горловиком», и умел только материть подчиненных и орать: «Вперед, вашу мать!». Его командный потолок был не более чем командование ротой, но Корягину доверяли полки. Угробить свой полк за час-другой для него было плевым делом. Корягин был лично храбрым человеком, сам шел всегда впереди, но взаимодействие частей в бою или применение артиллерии, для него было «темным лесом». Вы даже не представляете сколько наших потерь на совести таких «горловиков»!

Наш начальник штаба, умный и хитрый Кузнецов, всегда руководил боем вместо Корягина. Да и наш комиссар в какой-то степени удерживал комполка от «пьяного геройства». Но Кузнецов погиб в первые минуты наступления... Комиссара убило тоже.

Когда наши ворвались в первую немецкую траншею, от группы Гольдштейна осталось меньше 15 человек. Сам Боря получил пулевое ранение в лицо. Его унесли в санбат и там ему вручили орден Красного Знамени.

Солдаты сразу же расположились в шикарно оборудованных теплых немецких блиндажах и землянках, поразивших нас своей благоустроенностью. Кто-то сразу начал отмечать успех.

Повторяю, там был пристрелян каждый метр земли. Я понял, что произойдет дальше. Приказал немедленно, всей батарее, расположиться в свежих воронках от наших авиабомб. Люди смотрели на меня с недовольством, но через двадцать минут им представилась возможность оценить правоту моего решения. Немцы нанесли мощнейший артудар по бывшей «своей» первой линии. Каждый снаряд ложился точно. За год с лишним, проведенный на одном месте, немцы хорошо знали каждую складочку земли, и на пристрелку им времени не требовалось...

Тут и пришел смертный час для многих солдат полка...

Но рощу «Круглая» брать полностью надо! Приказ дойти до рабочего поселка №5 и №7 - никто не отменял. И повел Корягин людей вперед...

С нами шла танковая бригада, в которой к вечеру не осталось ни одного целого танка.

Уже на третий день непрерывного штурма, в полку были убиты и ранены все офицеры-артиллеристы, кроме меня. Погиб начальник артиллерии майор Дуванов, вместе со своими помощниками. Прямое попадание снаряда в землянку, где артиллеристы находились. В первый же день наступления были ранены командиры батареи 76-мм Ващугин и батареи 45-мм Васин. Погибли все командиры стрелковых батальонов.

Мне пришлось принять командование артиллерией полка. Но чем командовать!?

Свою батарею я еще как-то смог уберечь, потери в ней были всего 40%, да и своих батарейцев я в пехоту не отдал... На батарее 76-мм осталось десять человек, но орудия уцелели.

Приполз под огнем на батарею 45-мм. Все убиты.

Только разорванные и обгорелые трупы на огневой позиции.

Вижу из уцелевшего орудия находится один живой боец, до сих пор помню, как его звали.

Сергей Поликарпович Иванов.

Иванов в одиночку заряжал пушку и вел огонь из «сорокопятки». Вместе с ним стали стрелять. После, я набрал в полковой батарее 76-мм несколько добровольцев на помощь Иванову.

Я представил Иванова к ордену БКЗ, а ему дали всего лишь медаль «За боевые заслуги».

На пополнение стрелковых подразделений прислали все дивизионные тылы. Ездовых, кладовщиков, писарей, поваров, сапожников и даже работников дивизионной почты и редакции газеты. Всех!.. Не тронули только дивизионную хлебопекарню.

Остатками рот командовали сержанты. Немцы постоянно контратаковали, били по нашим флангам. 18 января 1943 в полку, не считая артиллеристов, оставалось в строю сержантов и рядовых - 56 человек!.. Пять офицеров на весь полк. Соединяться с ленинградцами было уже некому. Нас сменили лыжники и 80-я СД. Только на лыжах там невозможно было пройти. Вся земля была изрыта снарядами и бомбами, снега не было видно нигде.

Очень высокую, страшную цену мы заплатили за прорыв блокады...

19 января нас отвели в тыл. Я спрашивал себя – как мне удалось уцелеть в этих боях?.. и не находил ответа...

Г.К.:
- Чем было отмечено Ваше участие в этих боях?

И.Д.А.:
- Медалью «За отвагу».

Представили всех трех командиров батарей полка к орденам Александра Невского. Ващугин и Васин эти ордена получили, а на мое представлении в штабе дивизии отреагировали следующим образом: «Это орден православного святого, и нечего его еврею давать!» Подробности этого эпизода мне рассказали в полном объеме.

Тогда же в январе, мне присвоили звание старшего лейтенанта.

Г.К.:
- Что произошло с Вами дальше?

И.Д.А.:
- До середины февраля мы были на переформировке. А потом опять в наступление, но уже безуспешное. Была даже попытка отправить наш 191-й гвардейский стрелковый полк в рейд по немецким тылам, но... из этого ничего не получилось. Мы прорвались вместе с танкистами к железной дороге Мга – Кириши, и нас отрезали от своих частей. Никто к нам на помощь не пробился... Опять жуткие бои, опять страшные потери.

Все без толку...

Только снова полк потеряли. Если я вам расскажу детали тех боев... Лучше не надо... Поверьте, лучше не надо... В который раз нас бросили врагу на съедение...

Тогда же погиб мой близкий друг Мелькадзе.

Нас переместили под Синявино. До августа сорок третьего года мы снова непрерывно атаковали немецкие позиции. А потом меня ранило.

Г.К.:
- Обстоятельства ранения?

И.Д.А.:
- По всей линии фронта свирепствовали немецкие снайперы-«кукушки». На одном маленьком участке они нам вообще житья не давали. Решили мы там порядок навести.

С НП командира роты, я не видел хорошо немецких позиций и участок леса, из которого велся беспощадный снайперский огонь. Приполз к бойцам в окоп боевого охранения. До немцев 70 метров. Наблюдаю осторожно в бинокль за лесом. Немцы все время бросают гранаты в нашу сторону, но докинуть не могут. Далековато.

Меня оттащили назад. Зрение было утрачено...

Я оказался в ленинградском госпитале №711 при АМН, в специализированном офтальмологическом отделении. Сделали мне несколько операций на левом глазу. Через два месяца зрение слева начало частично восстанавливаться.

Атмосфера в отделении была страшная. Десятки слепых молодых ребят. Было немало случаев самоубийств, люди предпочитали смерть, но никто не хотел жить слепым калекой... Там я впервые закурил от жуткого напряжения, так до сих пор «смолю» по две пачки в день...

Через несколько месяцев меня отправили долечиваться в подмосковный санаторий РККА в Раменское. Начальником санатория был Андрей Свердлов, сын Якова Свердлова.

Там я познакомился и подружился с замечательным человеком. Калмык, раненый в ноги. Старший лейтенант Пюрья Мучкаевич Эрдниев, награжденный медалью «За отвагу». Ему ампутировали одну ногу. До войны он успел закончить МГПИ, а после нее, как и я, стал директором школы.

При выписке из санатория Эрдниев получил предписание тоже отправиться в Якутию.

Его как-то срочно вызвали зимой в Якутск, в НКВД. Надо было пройти сорок километров.

И Эрдниев пошел пешком, на протезе. Попал в метель, его занесло снегом. По счастливой случайности его обнаружили в сугробе, откачали. Выяснилась после причина срочного вызова. Эрдниеву должны были вручить орден Красной Звезды, разыскивавший его с фронта. После смерти Сталина, Эрдниев вернулся в Калмыкию, стал доктором педагогических наук. Самое интересное, что наши сыновья в конце шестидесятых годов попали служить в армии в одну часть, и тоже крепко подружились. Благодаря этой встрече я снова нашел Эрдниева.

Кстати, когда я служил на 1-м БФ, то своих двух калмыков из разведбатареи, я по договоренности с ПНШ по учету личного состава записал узбеками, чтобы воспрепятствовать их высылке в Сибирь.

Г.К.:
- Вы были комиссованы из армии по ранению?

И.Д.А.:
- Нет. Я был признан медкомиссией «годным к службе в тылу» и направлен служить командиром батареи морских орудий в Охрану Водного Района ЛВМБ. Но я не чувствовал себя в «своей тарелке». Для командования тяжелыми дальнобойными морскими орудиями нужна специальная подготовка, которой у меня не было. Обратился с рапортом по команде с просьбой о переводе в другую часть и вскоре был направлен в 46-й артиллерийский запасной полк, дислоцированный в Парголово. Полк располагался еще в царских казармах. Мне дали двухкомнатную квартиру в поселке. ЗАП готовил артиллеристов и минометчиков из пехотинцев, выписанных из госпиталей. Мобилизационный ресурс Ленинграда был давно полностью исчерпан, и молодых призывников у нас почти не было. Месяц подготовки, маршевая рота - и на фронт. Люди в ЗАПе голодали, хоть и блокада давно была прорвана. Большинство командиров в ЗАПе просидело всю войну в тылу, и появление в полку раненых фронтовиков на замену воспринималось ими с недовольством. Для «тыловиков» это означало одно: «бери шинель... и в бой за Родину!»... Воевать они не очень хотели, у всех семьи, а тут - «мы сваливаемся на их головы»... Атмосфера была недружелюбной.

Скучно мне там стало. Подал несколько рапортов с просьбой о отправке на передовую.

Летом 1944 года меня вызвали к генералу, набиравшему опытных артиллеристов на 1-й БФ для организации отдельных разведывательных батарей управления огнем. Побеседовал со мной. Нас отобрали девять человек со всего Ленфронта. В начале сентября я уже был под Варшавой, в 169-й гаубичной бригаде, в 14-й артиллерийской дивизии прорыва РГК под командованием генерала-майора Брюханова.

Г.К.:
- Вы честно провоевали к тому времени полтора года, несколько раз ранены, потеряли глаз в бою. Солдат с таким увечьем сразу «комиссовывали по чистой». Офицеров с утраченным зрением на один глаз использовали только в тылу. Примеры летчика-штурмовика лейтенанта Драченко и пехотинца майора Рапопорта из РККА, японца летчика–истребителя Сабуро Сакаи или английского спецназовца Моше Даяна, продолживших воевать после подобного ранения на «передке», скорее всего, исключение из правил. Почему Вы решили вернуться на фронт?

И.Д.А.:
- Причин тому несколько.
Во-первых, скучно в тылу.

Во-вторых, когда видели, что еврей находится в тыловой части, то сразу антисемиты начинали драть глотку: «Евреи в Ташкенте прячутся!» И неважно, что рядом с тобой в тылу будут служить сто украинцев, двести пятьдесят русских или тридцать семь узбеков.

Указывать пальцем будут только на еврея.

И обвинят в недостаточном патриотизме или в желании увильнуть с передовой только еврея... По «старой русской традиции»... Для отдельных «товарищей» было легче сдохнуть или повеситься на ближайшем лесном суку, чем признать тот факт, что евреи воюют не хуже других, а в сорок первом году и в сорок втором году зачастую воевали лучше многих...

В этом ЗАПе антисемитизм был махровым.

Когда я услышал, как командир ЗАПа, по фамилии Горохов, сказал своему ПНШ, еврею-инвалиду с покалеченной на фронте ногой, фразу: «Ты мне что тут за порядки развел, как в местечковой синагоге?», то понял сразу - в этом полку мне делать нечего...

Г.К.:
- И часто Вам приходилось слышать в свой адрес подобные высказывания про «евреев в Ташкенте»?

И.Д.А.:
– Лично мне - нечасто. На передовой я вообще такую чушь не слыхал.

Когда речь идет о жизни и о смерти - никто своих товарищей по национальности не делит.

Во всех частях, где мне пришлось воевать, было немало евреев. Если бы там кто-то вслух позволил себе подобные речи, мы бы его в скором времени обязательно «успокоили».

В конце войны, у меня в разведбатарее тоже хватало евреев: командир разведвзвода лейтенант Радзиевский, разведчик Саша Заславский, еще пару человек.

Никто из нас свою национальность не скрывал. Люди видели, как мы воюем и даже самые ярые юдофобы помалкивали.

А насчет обожаемой «тыловиками», шкурниками и базарными пьяницами фразы: «... евреи прячутся от войны в Ташкенте...»

Действительно, в Средней Азии сконцентрировалось много эвакуированных евреев.

Но трудно объяснить каждому жлобу, что в Среднюю Азию были эвакуированы триста тысяч польских и румынских евреев-беженцев: женщин, детей, стариков, которые не имели советского гражданства и молодые мужчины из беженцев не подлежали призыву в Красную Армию... Иностранцы...

В армию Андерса их брали крайне редко. Больше двадцати тысяч польских евреев ушло добровольцами в советскую армию еще до сорок третьего года, остальные были призваны в 1943 году в Войско Польское.

В 1946 году бывшим польским гражданам разрешили вернуться в Польшу, а оттуда многие сразу уехали в Палестину. Вот и появились во время израильской Войны за Независимость так называемые «русские батальоны», составленные из польских и литовских евреев, бывших опытных бойцов Советской Армии, прошедших от Сталинграда до Берлина.

Бывших подданных «боярской Румынии» стали призывать только в сорок четвертом году, но они считались «неблагонадежными» до конца войны, и половину из них направляли служить на Дальний Восток или в строительные батальоны.

Но дешевый миф продолжает жить: «Все евреи воевали в Ташкенте!»

Г.К.:
- А случай с орденом Александра Невского? Или история с Вашим представлением на высшее звание ГСС, за бои на Одерском плацдарме, когда Вы два раза вызвали огонь на себя, отбивая немецкую танковую атаку? Вместо звания Героя Советского Союза Вам дали только орден Красной Звезды. Ответ из центрального архива передо мной на столе лежит.

Наградной лист на ГСС до сих пор небось целехонький, с резолюцией командующего фронта: «Заменить!» в архиве МО пылится. Обидно было?

И.Д.А.:
- Мне сейчас 84 года (интервью было взято в 2006 г. – от редакции «ВО» ). Неужели вы думаете, что по прошествии стольких лет после окончания войны, меня сейчас волнует наградная тема и все, что с ней связано? Да и тогда, мне было важно только одно: не что дали, а за что дали.

А историю с представлением на ГСС я даже не хочу обсуждать. Я не думаю, что если бы на моем пиджаке висела Звезда Героя, то я был бы в жизни более счастлив...

Давайте следующий вопрос.

Г.К.:
- Что представляла из себя отдельная разведывательная батарея управления огнем?

Кто из личного состава разведбатареи Вам особо запомнился?

И.Д.А.:
- Такая батарея создавалась в единственном числе на всю дивизию РГК.

Мы находились в составе 169-й ГАБ.

Четыре взвода: взвод разведки (включая отделение инструментальной разведки), взвод линейной связи, взвод радиосвязи с тремя рациями, топографический взвод. У нас не было взвода «звуковой разведки». По списку на батарее числилось около семидесяти человек, но в наличии было чуть больше сорока. Все три связистки, числившиеся в радиовзводе, давно стали ППЖ у разного начальства, и на батарее мы их ни разу не видели. Было еще человек двадцать «мертвых душ». По всем спискам солдат числится под моим командованием, а на самом деле служит в обслуге в штабе дивизии каким-нибудь заштатным писарем, поваром, или обшивает и бреет начальство. Я не стал требовать возвращения «сачков» на батарею. Легче воевать без подобного балласта. Бог им судья...

Подготовили у себя на батарее двадцать человек, способных работать на рации.

Разведвзводом командовал Радзиевский, родом из Запорожья. Командиром радиовзвода был Ваня Сидоров. На батарее был свой замполит по фамилии Сидоренко. Был у нас еще один офицер, старший лейтенант, горький пьяница, живший до войны в Подмосковье. Он поражал меня смелостью и категоричностью в своих высказываниях о войне и «нашем доблестном командовании». Он казался хорошим человеком, но... позже, выяснилось, что этот старший лейтенант все время «стучал» на нас в политотдел и «особистам». Когда обнаружилось, что мы имеем дело с провокатором и «стукачом», когда мы раскрыли «засланного казачка», то его немедленно перевели в другую дивизию... Успели «особисты» подсуетиться.

На батарее служили очень храбрые ребята-разведчики: Сергей Сурков, Василий Веденеев, Иван Соловьев, Александр Заславский. Этих ребят я всегда брал с собой на передовую в самое пекло, и они меня не подводили.

Г.К.:
- Насколько мощной была Ваша 169-я Гаубичная Артиллерийская Бригада?

Кто командовал бригадой?

И.Д.А.:
- В бригаде было шесть дивизионов. Дивизионы 122мм, 152мм, и четыре дивизиона ПТА - 76-мм, в каждом дивизионе по три батареи. Но если в батареях 122-мм и 152-мм было по четыре пушки в каждой, то батареи 76-мм были шестипушечного состава. В оперативном подчинении бригады всегда находился дивизион «катюш». Во время ведения боя бригада выставлялась обычно на один километр линии фронта.

Так что вы сами можете представить, о какой огромной силе идет речь.

Бригадой долгое время командовал полковник Петр Васильевич Певнев. В 1937 году майор Певнев был репрессирован и арестован. Его не посадили и не расстреляли, а просто понизили в звании, а потом и уволили из армии. Повезло человеку. Войну Певнев начинал в звании капитана. Он был грамотным артиллеристом. После войны командование бригадой принял полковник Главинский.

Г.К.:
- Как Вы оцениваете роль комиссаров на войне?

И.Д.А.:
- Я не встречал среди них ярких личностей после 1942 года.

В нашем 191 гв. СП, комиссары менялись каждый месяц, Корякин их терпеть не мог.

Я не помню, чтобы после лета сорок второго на моих глазах какой-нибудь комиссар со «шпалой» в петлице лично повел солдат в атаку.

А всякие там агитаторы полков занимались только лекционной пропагандой.

До введения единоначалия в армии вообще было невыносимое положение. Командир с комиссаром части пишут вместе боевое донесение, но комиссар еще строчит отдельно политдонесение в свои инстанции. Вот и крутится командир, как «жареный карась на сковородке», ломая голову, что там за компромат политрук на него «накатал». То ли комиссара орденком задобрить, то ли нового политработника выпросить.

В артбригаде все замполиты прибыл на фронт в 1944 году с Дальнего Востока. Их называли «дети Апанасенко». Командующий ДВКА Апанасенко требовал от всех политработников служивших на Востоке досконального знания боевой техники и оружия своего рода войск. Например, комиссар артполка проходил долгую специальную артиллерийскую подготовку и мог спокойно заменить командира полка, если тот вышел из строя в бою.

На фронте они быстро занимали строевые должности, заменяя погибших командиров. Так, например начальником штаба 169-й ГАБ стал бывший политрук майор Миронов. Но возвращались из госпиталей или прибывали на фронт кадровые артиллеристы-профессионалы на строевые командные должности, и бывших политработников снова возвращали «на раздачу листовок и партбилетов».

В моем стрелковом полку был молодой командир роты Вася Ворошилов, москвич. Его назначили комсоргом полка. Но, он так и не смог поменять стереотип поведения пехотного командира, всегда шел первым в атаку и был вскоре убит.

Но, в общем, как и у многих солдат воевавших на передовой, мое отношение к политсоставу осталось весьма и весьма прохладным.

Когда я слышал их призывы: «За Сталина!», то мне было трудно сдерживать мат.

Никто не воевал лично за Сталина! Народ воевал против Гитлера!

Люди воевали за свою землю!

Г.К.:
- С работниками СМЕРШа приходилось сталкиваться вплотную?

И.Д.А.:
- Без этого не обошлось. Та еще была публика...

Расстрелов на Волховском фронте мы насмотрелись вдоволь.

Там за любую мелочь была одна мера наказания – расстрел... Деревню не взял – расстрел. Позицию оставил – расстрел... И так далее...

Даже за потерю саперной лопатки могли отдать под суд трибунала.

Да и в конце войны «особисты» ленью не отличались...

Помню одного лейтенанта из нашей бригады арестовали и судили в трибунале за анекдот. Содержание анекдота следующее.

Москва, вокзал, поезд опаздывает на сутки.

Спрашивают коменданта вокзала: «В чем дело, почему такое большое опоздание?».

В ответ: «Что поделать... Война»...

Берлин, вокзал, поезд приходит раньше расписания на десять минут.

Спрашивают коменданта вокзала тот же вопрос. В ответ: «Что поделать... Война»...

Спрашивается, что криминального и антисоветского в таком анекдоте?

Но свои три месяца штрафбата этот лейтенант схлопотал, с подачи нашего «особиста» за «вражескую пропаганду»...

На Одере пьяный «особист» все время спал в моей землянке, боясь в одиночку вылезти на свет божий, чтобы не получить пулю в спину. У «особистов» даже был приказ «о самоохране», запрещавший передвигаться без вооруженного сопровождения в любое время суток.

Ведь с «особистами» сводили счеты при любой возможности. Я такие случаи помню...

И помню очень хорошо.

Много еще чего можно сказать на эту тему, только зачем сейчас об этом говорить...

Г.К.:
- Вы начинали войну в сорок первом, были среди тех, кто принял на себя первый удар фашистского врага. Какие ощущения Вы испытывали, воюя на немецкой земле?

И.Д.А.:
- А какие чувства должен испытывать солдат сорок первого года, дошедший до проклятого Берлина?

Конечно, я гордился и был счастлив, что дошел до фашистского логова.

Но до самой последней минуты войны, я не надеялся выжить, и ждал «своей» пули или осколка. Слишком много моих товарищей погибло прямо на моих глазах на войне, так что у меня не было причин вдруг уверовать в свою неуязвимость.

На кюстринском плацдарме я лежал с двумя разведчиками и радистом на земле между немецкими танками, вызвав уже не в первый раз огонь бригады на себя, и понимал, что сейчас меня убьют. Стрелковый батальон, в котором я находился, уже погиб почти полностью. Никакого особого страха перед смертью в эту минуту я не испытывал, слишком часто меня на войне уже пытались убить. Два с половиной года на передовой!..

Только одна мысль в голове: «Как же так! Совсем немного до Берлина не дошел...»

Я был свидетелем и непосредственным участником прорыва на Зееловских высотах. Вся земля перед нами была изрыта воронками бомб и снарядов, из которых торчали руки и ноги наших убитых солдат, клочья разорванных человеческих тел на каждом метре...

Двадцатого апреля мы вошли с боем в Берлин. Город горел. Висел огромных размеров плакат: «Берлин остается немецким!» Из окон торчали белые флаги.

Идем неумолимо вперед, а рядом, из горящего дома, кто-то кричит по-немецки: «хильфе!» (помогите!), но никто из нас не замедлял шаг.

Вершилось справедливое возмездие.

Я смотрел на лица немцев, на их богатые дома, на ухоженные красивые улицы, и не мог понять: зачем они затеяли войну?!

Что им не хватало?! Зашли в какой-то двухэтажный особняк, устроили в нем НП. Обстановка в доме, по нашим понятиям, была более чем шикарной. Хозяин дома работал простым машинистом на железной дороге.

Один из моих разведчиков до войны тоже был железнодорожником. Он пребывал в состоянии шока и говорил мне: «Я всю жизнь горбатился на «железке» и ни разу вдоволь досыта не ел. Нажил маленькую комнатенку на всю семью в гнилом бараке, а тут...»

26 апреля 1945 нашу бригаду вывели из города и перебросили в направлении Эльбы. Я помню, как через два дня мы встретились с союзниками-американцами. Меня штаб бригады послал вперед на «виллисе» разведать обстановку и выяснить, где наша пехота. Там и встретились с воевавшими на «Втором Фронте». Кавалеристы, первые встретившие союзников, за какой-то час уже успели научить всех американцев фразе на русском языке: «Водка есть?» Выпили от души вместе с лейтенантом Альбертом Коцебу, чей взвод первым соединился с Красной Армией. Общался с ним на идиш и по-русски. Коцебу был потомком наших эмигрантов, уехавших в Америку в начале века, и его дед учил русскому языку.

Английским языком у нас никто не владел.

На следующий день нашу бригаду снова развернули на Берлин замыкать кольцо окружения с западного направления.

Третьего мая 1945 года я расписался на стене рейхстага: «Капитан Адамский. Днепропетровск». Расписался за всех погибших друзей и родных... Я стоял у поверженного символа нацизма и вспоминал лето сорок первого года, свой окоп под Подвысоким, своих павших товарищей- политбойцов, нашу последнюю штыковую атаку... Вспоминал своих солдат погибших в волховских болотах, на висленском плацдарме, и многих других не увидевших этот великий миг нашей Победы... Эти люди живут всегда в моем сердце, в моей памяти. Они и сейчас рядом со мной...

Необходимое предисловие

Чем дальше от нас уходят события Отечественной войны, чем меньше остается живых свидетелей, тем меньше новые поколения представляют себе, что это была за война и что она значила, и как она отразилась на нашей последующей жизни.
Да, историками написаны многотомные труды; да, многие выдающиеся военачальники – маршалы, генералы, адмиралы – оставили подробные воспоминания, дающие достаточно достоверную картину; но ведь это какой уровень? Эти мемуаристы в свое время командовали фронтами, армиями, в крайнем случае – корпусами; работали в Ставке, в Генеральном штабе. Им и видно было и дальше, и лучше. Но вместе с тем, крайне мало воспоминаний тех, кто действовал непосредственно на поле боя, под огнем противника; того самого жанра, который кто-то из писателей назвал «солдатскими мемуарами».

Настоящая работа не является моим произведением в собственном смысле слова. Умерший в 2002 году мой родственник Владимир Эрнестович Кнорре незадолго до этого передал мне на память свои военные записки. Это был последний из моих родственников – участник Великой Отечественной войны и единственный, оставивший письменные свидетельства.

В этих записках рассказывается, как после окончания Московского автодорожного института в 1939 году он был послан на военную стажировку как командир запаса, и эта стажировка плавно переросла в участие в Великой Отечественной войне. Войну он прошел от звонка до звонка, вначале на восток, потом на запад. Ни разу не был ранен, лишь однажды получил контузию, которая догнала его почти через шестьдесят лет. Закончил войну на Одере в звании майора (а начинал в звании младшего лейтенанта).

После войны мой герой долго и плодотворно работал в области реконструкции и строительства Москвы, и эта сторона его деятельности заслуживает особого разговора, но не об этом сейчас речь.

Предлагаемые читателю воспоминания участника Отечественной войны написаны в 1994 году и в силу этого могут быть признаны достаточно объективными и свободными от идеологически догм. Несмотря на то, что писалось это почти через полвека после окончания войны, воспоминания отличаются свежестью впечатлений и детальными описаниями. Так, выход из окружения осенью 1941-го расписан буквально по дням; это может говорить о том, что наш герой вел какие-то записи непосредственно по следам событий, что помимо прочего, было связано с определенным риском.

Я, далее именуемый «составитель», предлагаю читателю эти записки в том виде, в каком они написаны автором. В силу технологических особенностей нашего сервера не удалось разместить немногочисленные карты, переданные нашим героем в Музей Отечественной войны, что на Поклонной горе. Да еще составителем устранены явные неправильности.

Итак – ни убавить, ни прибавить. Пожалуйста, читайте.

ВЛАДИМИР КНОРРЕ
инженер-майор в отставке

ВОСПОМИНАНИЯ О ВОЙНЕ

Что ни год – уменьшаются силы,
Ум ленивее, кровь холодней…
Мать-отчизна! Дойду до могилы,
Не дождавшись свободы твоей!
Но желал бы я знать, умирая,
Что стоишь ты на верном пути,
Что твой пахарь, поля засевая,
Видит вёдренный день впереди…
Н.Некрасов

1. Начало войны. 21.06 – 6.10.1941 г.

По окончании Московского автомобильно-дорожного института весной 1939 г. я был призван в кадровый состав Красной Армии и после обучения на краткосрочных курсах при инженерной академии имени Куйбышева в звании военного техника 1-го ранга был направлен на западную границу СССР на строительство оборонительных сооружений.

Находясь с 1940 года на территории Западной Белоруссии в районе Ломжа-Снядово-Чижев, что западнее города Белостока, мне поручили возглавить проектирование, строительство и эксплуатацию узкоколейных железных дорог с колеей 750мм. Они предназначались для подвоза строительных материалов и оборудования к возводимым фортификационным сооружениям – железобетонным ДОТам и другим объектам Укрепленного района (УР).

Для меня – молодого неопытного инженера это было тяжелым испытанием и отличной школой самостоятельной работы. Мне очень повезло с командованием управления начальника строительства (УНС): оно нам доверяло и не занималось мелочной опекой, но из-за отсутствия специалистов нашего профиля в Управлении, мы были вынуждены все решать сами. Пришлось подбирать специалистов из числа солдат-одногодичников (т.е. имеющих высшее образование) и активно использовать техническую литературу. Большую помощь мне оказывал отец, который по переписке давал грамотные советы и присылал необходимые книги.

При напряженной работе, зачастую без выходных дней, с весны 1940-го года до начала войны нам удалось построить 30 км железных дорог с необходимым станционным обустройством и деповским хозяйством. Подвижной состав состоял из двух паровозов, пяти мотовозов и сорока грузовых платформ.

При проектировании железнодорожных линий и производстве работ мы абсолютно не считались с необходимостью сохранения рационального землепользования, и это в условиях частной собственности на землю, сохранившейся на территории бывшей Польши. Обходили стороной только населенные пункты и хутора. Штаб и строительный двор были бесцеремонно размещены на хуторе, хозяин которого имел еще дом в местечке Снядово. Короче говоря, мы вели себя как завоеватели.

Строительство проходило при весьма ограниченном количестве техники и автотранспорта, силами гражданского населения и комсомольских батальонов численностью до 500 человек, хотя только объем земляных работ был очень большим. Так, на одном из лесных участков трасса пересекала гряду холмов, где глубина выемки достигала 10-15 метров на длине 300 метров. С помощью взрыва было выброшено более 100 тысяч кубометров грунта.
Весной 1941 года я получил очередное звание – военного инженера 3-го ранга.

21 июня во второй половине дня было открыто движение грузовых поездов на новой десятикилометровой линии в один из строящихся укрепленных районов. Я находился на паровозе рядом с машинистом. Ехали с малой скоростью по еще не отделанному пути, а впереди какие-то люди, быстро удаляясь, клали на рельсы шпалы, задерживая наше и без того медленное движение. Ничего не зная о надвигающихся грозных событиях, тем более что кругом все было спокойно, мы не придали этому большого значения. Ведь даже в предшествующем году на нашей первой линии случалось подобное, и даже была совершена диверсия.
Ранним утром 22 июня я проснулся от шума моторов и из открытого окна увидел летящие вглубь нашей территории самолеты. Однако, по дороге, как обычно, проезжали загруженные стройматериалами автомашины. Это меня успокоило, и я снова лег спать. Лишь около 9 часов утра меня разбудили. Придя в штаб строительства, я выяснил обстановку и получил распоряжение ждать указаний.

На одной из автомашин я отправил в тыл всех вольнонаемных сотрудников и их семьи. Уже после войны я узнал, что они благополучно доехали до города Себеж на бывшей латвийской границе, где многие из них ранее проживали. К вечеру в нашем расположении начала развертываться механизированная часть, а уже в сумерках мы по приказу УНС погрузились на оставшиеся две автомашины и отбыли на восток.

Утром мы благополучно проехали через Белосток с горящими нефтехранилищами, и тут-то началось самое страшное: над лесным участком дороги, запруженной беженцами, воинскими подразделениями и обозами в воздухе безнаказанно господствовала немецкая авиация, обстреливающая и бомбящая нас на бреющем полете. Гибли люди, горели автомашины и создавались заторы в движении. Я стал свидетелем случаев, когда люди при обстрелах и бомбежке теряли рассудок и убегали прочь от дороги, скрываясь вдали и не помышляя о возвращении к спасительным автомашинам. Так мы потеряли одного из своих командиров. С большим трудом к середине дня выбрались из этого ада благодаря использованию каждого короткого перерыва для продвижения вперед.

За вторую ночь войны проехали Волковыск, Слоним и, покинув пределы Западной Белоруссии, очутились в районе города Слуцка. На контрольном пункте всему ставу было приказано оставить автомашину, и направится на сборный пункт. Авто с сейфами (деньги, документация) в сопровождении главного бухгалтера поехало дальше в тыл. Много лет спустя, уже после войны, я получил от него письмо с Украины. К сожалению, переписка не завязалась.
В указанном месте сборного пункта не оказалось, царила неразбериха и паника. Возвращаясь назад, встретились с группой командиров нашего УНСа на двух полуторках, они нас взяли к себе и мы поехали в Минск в надежде найти пункт сбора инженерных войск Белорусского военного округа. Ночной Минск предстал в развалинах, безлюдный и без каких-либо следов штаба.

Решили ехать в Могилев, куда и прибыли без приключений на следующий день, 26 июня. Было видно, что здесь расположился штаб округа. Наводя порядок в войсках, командиры прибегали к жестокости, расстреливая на месте дезертиров и паникеров. Я увидел трупы с записками на теле – дезертир.

В этот же день было образовано управление Военно-полевого строительства №13, в состав которого мы и вошли. Я был назначен на должность начальника одного из старших прорабств (странное название, перекочевавшее в действующую армию с гражданского строительства).

В Могилеве мне впервые с начала войны удалось послать телеграмму и письмо в Москву родителям.
После ночлега на городском кладбище, где я неплохо устроился на каменном саркофаге, было получено боевое задание на устройство заграждений на дорогах и возведение небольших оборонительных рубежей в полосе между реками Березина и Днепр южнее Могилева.

Переправившись через Днепр в городе Старый Быхов, мое подразделение направилось по дороге на Бобруйск. Сложность положения заключалась в незнании боевой обстановки и отсутствии карты местности. Дорога проходила в лесу и была совершенно безлюдна, стрельбы не было слышно. Так проехали несколько десятков километров. Жители немногочисленных деревень о противнике ничего сказать не могли. Не обнаружив частей нашей армии решили, что дальше ехать не имеет смысла и рискованно. На дороге поваленными деревьями устроили несколько завалов, разрушили мост через небольшую речку и по ее берегу, с привлечением местного населения сделали эскарпы (препятствие для танков), хотя прекрасно понимали, что без обороны этих заграждений преодоление их противником не потребует значительных затрат времени.

Издали было видно, как гибли наши тяжелые бомбардировщики, атакованные фашистскими истребителями, а на обратном пути подобрали летчика со сбитого самолета. Он снабдил меня картой района действия нашей авиации, которая очень пригодилась в период пребывания потом на территории Белоруссии. Аналогичные события тех дней на этой дороге были описаны в романе К.Симонова и показаны в фильме «Живые и мертвые».
После отхода на левый берег Днепра, проезжая через город Рогачев, на уже закрытом молокозаводе запаслись большим количеством сгущенного кофе в банках. Более недели после этого вся наша часть питалась только черным хлебом с этим кофе, и если вначале поглощали эту еду с удовольствием, то потом появилось отвращение. Много лет после этого, уже в мирное время, я даже смотреть не мог на эти банки.

Из-за быстрого продвижения наступающего противника на Западном фронте, рубежи обороны намечались все дальше на восток, а в полосе Варшавского шоссе, где нашей частью обеспечивалось их устройство, уже к концу июля мы подошли к восточной границе Белоруссии. В большинстве случаев начатые на оборонительных рубежах работы не успевали заканчиваться и не использовались для организации обороны.
Дольше всего мы задержались в районе города Кричева, где с помощью местного населения успели создать препятствия, в основном для продвижения танковых частей на подступах к городу и на флангах, широко используя благоприятные естественные преграды (овраги, речки). Однако, вероятно из-за неудачного положения оборонительных рубежей с большой водной преградой в ближайшем тылу – рекой Сож, командование сочло условия ведения обороны негодными и оставило этот район без боя, отойдя на левый берег реки.

К этому времени всем стало ясно, что война будет затяжной, очень кровопролитной и маловероятно, что мы уцелеем. Настроение было безрадостное. Эта обстановка подействовала на меня угнетающе и я начал курить, хотя раньше даже не пробовал.

Была середина лета, погода стояла отличная, и поэтому ужасы войны представлялись кошмарным сном.
Время шло, а мы все отступали и отступали. Наконец, в августе, обескровленная в боях, военная машина фашистов на время выдохлась, и нашей армии удалось задержать противника на Западном фронте по линии Осташков – Ярцево – Рославль – Глухов.

Наша часть создавала участок тылового рубежа обороны по речке Мормозинка, примыкающий на правом фланге к поселку Сафоново. Мы разрабатывали систему обороны, схему ведения огня, после чего размещали и возводили противотанковые препятствия, окопы для пехоты, огневые точки для пулеметов, включая долговременные сооружения – ДЗОТы (деревоземляные огневые точки). На выполнение работ в помощь широко привлекалось местное население

Такое положение сохранялось до первых чисел октября месяца, когда началось новое наступление противника. Мы слышали отзвуки сражений севернее и южнее нашего участка, но перед нами все было спокойно.
Через 2…3 дня гул артиллерийской канонады начал перемещаться на восток и стало ясно, что наша оборона прорвана. Вскоре мы получили приказ на отход в тыл.

2. Как это было в окружении. 7.10 – 18.10.1941 г.

Мы в окружении! Это сообщение поразило меня, и хотя внешне я старался быть спокойным, страх заполз в мою душу.
Об окружении стало известно после длительного, но безуспешного ожидания командования нашей части – Военно-полевого строительства №13 (ВПС №13) на заранее установленном сборном пункте недалеко от поселка Сафоново на Смоленщине.

К этому времени для меня боевые действия длились уже 3,5 месяца, начиная с раннего утра 22 июня, когда 25-летнего военного инженера 3-го ранга (что соответствует званию капитана), занятого на строительстве оборонительных рубежей на границе СССР в Западной Белоруссии разбудил гул летящих в глубину нашей территории немецких самолетов.

За прошедший период почти непрерывного отступления пришлось многое пережить: налеты авиации, панические настроения, неясность обстановки, гибель людей, устройство заграждений под обстрелом противника и многое другое. Однако, несмотря и на что, у меня сохранялась уверенность в победном окончании войны для нашей страны и благополучном исходе ее лично для меня. Теперь же вера в то, что я уцелею, была серьезно поколеблена.

Вместе с военкомом Галкиным и представителем ВПСа мы приняли решение направиться в район несколько южнее г. Вязьмы, где будто бы еще вчера были «ворота» в кольце окружения, и там попробовать проскочить на соединение с Красной Армией. Уже смеркалось, когда мы выехали из деревушки на двенадцати ЗИСах, на которых было 20…30 человек личного состава и военное имущество, главным образом, противотанковые мины.

Всю ночь мы провели в автомашинах, затратив большую часть времени на поиски правильного маршрута. Часто двигались против своих намерений в массе других машин, запрудивших дорогу. В результате к утру мы преодолели менее 60 км. Это заставило действовать более решительно, и не обращая внимания на слухи о немецких танках, якобы контролирующих дороги на нашем маршруте, мы поехали вперед на восток и к 1 часам утра въехали в лесок в 12…15 км юго-западнее Вязьмы. Здесь решили выяснить обстановку и действовать по обстоятельствам.
Надо отметить, что к этому времени состояние многих, если не большинства моих спутников было весьма плачевное – они сильно перетрусили и пали духом, не принимали почти никакого участия в решении оперативных вопросов и не помогали нам – командирам. Частичное объяснение этому крылось в том, что последние 10 дней все находились в большом напряжении, мало спали и плохо питались.

Не успели мы наметить дальнейший план действий, как появилось 20…25 немецких бомбардировщиков и ведущий вошел в пикирование над нами. Бомбежка длилась несколько часов с перерывами в 20…30 минут для возобновления бомбовой нагрузки. Бомбы падали довольно близко, жертв оказалось много, но из нашей группы никто не пострадал.

К середине дня налеты прекратились и мы, воспользовавшись этим, перебрались глубже в лес, где и установили связь с полком пограничников, пока единственной встреченной нами организованной и боеспособной частью. Кругом царила паника: солдаты и командиры пешком и на автомашинах, и даже одиночные танки бросались в разные стороны, часто возвращаясь обратно. Внезапно на нашу группу, расположившуюся на краю маленькой поляны, налетели и обстреляли на бреющем полете самолеты-штурмовики. Правда, всё кончилось благополучно, если не считать пробитого сапога и ушиба ноги у капитана Масленникова, что возможно и стало для него роковым (позднее он исчез из группы, и мы его не нашли).

К концу дня распространился слух о подходе немцев с запада. Паника достигла наивысшей точки и все бросились на восток. Исчезли и пограничники, а с ними и военком Галкин. Я собрал свою группу (за исключением нескольких человек) и мы поехали по целине вслед за всеми. Однако в первом же овраге автомашины завязли, и я без колебания дал команду их сжечь.

Смеркалось, пошел мокрый снег. Я повел спешенную группу на восток. Пройдя километров 6…8, вышли к деревне Старое Стогово. Встретившаяся колхозница указала направление, где немцев якобы еще не было. В совершенной темноте проследовали дальше. За нами постепенно пристроилась большая группа солдат. Впереди виднелись зарева от пожаров и взлетали сигнальные и осветительные ракеты.

Преодолели болото и углубились в лес. По всем данным, немцы были близко, и мы стали продвигаться осторожно. На лесной дороге смутно разглядели идущих навстречу людей. Спрятал своих в кустах и стал поджидать – оказались тоже из числа окруженных. Они сообщили нерадостную весть – разрыва в кольце окружения не было, а попытка прорыва окончилась неудачей с потерями в личном составе. Собрав скудные сведения, повел группу дальше. Скоро лес начал редеть, и мы вышли на опушку – впереди были немцы!

Размещаемся в невысоком ельнике, и я выделяю в разведку две группы по два человека и то с трудом, так как большинство крайне пассивны. Пока я давал задание разведке, все остальные заснули. Через час-полтора обе группы вернулись и доложили о примерном расположении нескольких огневых точек противника. Разрывов в линии обороны не было обнаружено. Посоветовавшись с майором Первых (он служил вместе со мной на границе в должности начальника участка строит5льства оборонительных сооружений), принимаю решение двигаться в район, обследованный первой группой. Ее старший, энергичный воентехник 2-го ранга (забыл его фамилию) уговаривает попытаться проскользнуть, а в крайнем случае пробиться с боем через кольцо окружения. Однако слабое вооружение (4…6 винтовок и дюжина пистолетов), открытая местность и тяжелое состояние большинства заставляет отказаться от этого рискованного предложения. Кроме того из головы не выходит мысль о том, что даже при легком ранении создавалось безнадежное положение, так как помощи ожидать было неоткуда. Оставались либо плен, либо самоубийство.

Приближается рассвет, и мы отходим в лес, чтобы скрытно пробыть в нем до следующей ночи, которая, как я думал, должна стать решающей в судьбе нашего отряда. В густом ельнике под моросящим дождем легли отдохнуть. Состояние, усугубленное оторванностью от организованных воинских частей, ужасное; большинство считает себя погибшими. Я долго не могу заснуть, думая о выходе из создавшегося положения и теряя последнюю надежду.

Никогда еще до этого, да и после, в трудные и опасные минуты жизни на войне у меня не было такого тяжелого душевного состояния, доведенного до предела чувством ответственного за жизнь отряда. Мерзкая осенняя погода как бы подчеркивала безнадежность нашего положения.
Тяжелый сон длился недолго – было сыро и холодно, а одеты все были в летнюю форму. Скромно подкрепились хлебом, взятым в последний момент с уничтожаемых автомашин.

Утром наступает некоторое просветление в нашей обстановке: то тут, то там появляются группы бойцов и командиров. Какой-то капитан формирует саперный батальон по заданию генерала, и мы присоединяемся к ним. В нас вливается уверенность – мы не одни, а самое главное – появились признаки организованности.
В середине дня по лесу начали вести огонь вражеские минометы. Мы рассредоточились и как раз вовремя – налетела авиация! Часть наша растаяла, и опять все стало, как утром.

Внезапная удача! Мимо нас двигается на восток целая дивизия. Мы подходим к временно остановившемуся штабу. Недалеко идее бой, свистят пули. В этой обстановке нам дают задачу – сопровождать автомашины с предварительной разведкой пути. Бой начинает смещаться вправо, и вместо движения на восток мы следуем на юг и даже на юго-запад. Замешкавшись с выбором дороги, мы упустили автомашины, которые, поддавшись царившей панике, рванулись вперед и увязли в болоте. За это один из командиров набросился на меня и грозил расстрелять. Я собрал оставшуюся часть группы, так как остальные, в том числе майор Первых, ушли вперед, и стал вытаскивать застрявшие в болоте машины. Немцы, вероятно, заметили нас и открыли огонь из минометов. Во время вытаскивания одной из автомашин уже знакомый свист стал быстро нарастать, и едва мы упали на землю, как в нескольких метрах от меня в землю врезалась мина и … не взорвалась! Последнюю автомашину, после полной потери сил (сказались голодание и бессонные ночи) пришлось бросить и, стараясь больше не попадаться на глаза начальству, двинулись за ушедшими вперед, на юг. Пройдя и проехав около двух километров, попали в лесок, который служил сборным пунктом.

Вечерело, пошел мокрый снег. Командный состав собрали на совещание, которое проводил бригадный комиссар. Он обрисовал нам обстановку и поставил задачу: формировать боевые подразделения и прорывать вражеское кольцо. В окруженных частях было несколько генералов, поведение которых оставляло желать лучшего – они практически не руководили подготавливаемой операцией. Бригадный комиссар, что меня очень удивило, подверг резкой критике перед нами не только за глаза, но и сказал прямо в лицо одному подошедшему подвыпившему генералу. Видимо, эта критика их всех несколько образумила, и они взялись за дело. Началась подготовка боевых групп, которые немедленно отправлялись на передовую.

Я со своей группой попал в отряд по охране тыла, которым командовал военком Галкин. Началось томительное ожидание в хвосте нашего большого обоза, в то время как с запада приближалась канонада, появились трассирующие пули и осветительные ракеты – нас поджимали сзади.

К полуночи погода разгулялась, взошла луна, и стало подмораживать. С вечера была надежда, на основании заявления одного из генералов, что наступление пойдет быстро. На самом же деле за всю ночь передовые части почти не продвинулись, а наш тыл переместился от места своего формирования всего на один километр. Всю ночь я пробыл с Галкиным. Никто нами не интересовался, частично брошенный обоз обещал с рассветом навлечь на себя хорошую бомбежку. Принимая во внимание слабую дисциплину в окруженных частях, рассчитывать на то, что пехота будет вести бой после прорыва для вывода обоза, представлялось маловероятным, и нам грозила возможность остаться в окружении. В связи с этим начальник тыла военком Галкин принял решение отправиться вперед. Добрая половина нашего отряда все же захотела остаться с обозом, и мы им это разрешили. Подошли к месту формирования частей, идущих в атаку. Наша нерешительность была внезапно рассеяна подошедшим генералом, руководившим всей операцией (кажется, это был генерал-майор Пронин). «Что это за люди?» - спросил он, и когда я доложил, то последовал приказ идти в атаку, несмотря на наше плохое вооружение. Я бросился разыскивать весь свой личный состав, но на пути встретился полковник, который вместо полученного ранее распоряжения приказал мне собирать в атаку всех попрятавшихся в лесу. С этой задачей я, видимо, справился неплохо, набрав и направив к сборному пункту много бойцов и командиров. Позже, вспоминая это событие, стало ясно, что почти беспрекословное подчинение объяснялось моим решительным видом и угрожающим поведением с оружием в руках. Уже рассвело, когда я, выполнив задание, вернулся к сборному пункту, где вскоре и встретил Галкина, Первых и еще несколько человек из своей группы.

Весь день мы провели в мелколесье перед деревней Трошкино в ожидании успеха наступающих. Но атаки на нее были безрезультатны из-за отсутствия артиллерии и другой боевой техники и слабого вооружения бойцов при почти полном отсутствии у них, как и во всей армии к этому времени такого эффективного оружия, как автоматы. Однообразная тактика лобовых атак без применения обходных маневров также не способствовала успеху.
В лесочке нам было не сладко – кругом свистели пули. Часто рвались мины, что выводило из строя окруженных. Переодетые вражеские диверсанты своими действиями увеличивали наши потери.

К середине дня погода снова испортилась, и пошел снег с дождем. Было холодно и я занялся розысками одежды. Вскоре в ранце убитого солдата нашел чистое белье и немедленно его одел. Таким образом, на мне оказалось три пары белья, летнее обмундирование и плохонькая шинель.

В сумерках встретились с группой командиров из соседнего СТАРПО нашего управления военно-полевого строительства во главе с капитаном Жерилем и решили держаться вместе. У них было некоторое количество концентрата каши, и мы приступили к приготовлению ужина. Вдруг по нам открыли огонь из автоматов трассирующими пулями, мы залегли в воронку, образовавшуюся от разрыва снаряда, и приготовились к обороне на явно плохой позиции, так как противник засек нас по костру, необдуманно разведенному без укрытия. Тут мы заметили, что кругом нас никого нет, и поторопились быстро отойти назад.

Неудачное дневное наступление сделало свое дело – опять царил хаос, руководства со стороны командования не было, ранее сформированных частей не существовало.

Легли все плотно друг к другу и, наконец, заснули под свист пуль и разрывы снарядов и мин. Проснулись часа через три, было около 23 часов. Недалеко от нас выстроилась какая-то часть, и ее командир ставил задачу пробиваться из окружения мелкими группами, так как прорыв кольца окружения провалился. Не знаю, было ли это решение старшего командования, или только командира этой части, но с этого момента никаких попыток к объединению действий всех мелких групп мы не наблюдали. Посоветовавшись, решили попытаться незаметно пробраться по кустарнику южнее опорного пункта немцев в деревне Трошино.

В это время меня отвел в сторону майор Первых. В окружении было заметно его очень плохое физическое состояние, болезненный вид. Очевидно, и возраст (ему было что-нибудь около 50 лет) давал себя знать.
«Я, вероятно, не смогу выйти с вами из окружения, плохо я себя чувствую. Вот возьми карту местности до Можайска – она поможет тебе вывести группу к своим» - сказал он.
Какое самоотверженное решение!
Мои отказы ни к чему не привели, он настаивал, и я взял карту, попытавшись уверить его, что мы выйдем все вместе.

Снова двигаемся ночью по мелколесью, где были накануне, сначала в полный рост, но скоро начали переползать – немцы ведут интенсивный огонь из пулеметов и минометов. Лес сменяется группами кустарника. Чем ближе к полю, тем меньше кругом людей, уже и из нашей группы кое-кого нет. Вот и опушка и к нашему огорчению, против нас деревня. Огонь не ослабевает, нельзя поднять головы. Организуем обстрел огневых точек противника из личного оружия (пистолетов), но, конечно, безрезультатно из-за значительного расстояния (около 200 м). Отползаем вглубь леса и перемещаемся на фланг опорного пункта, но и здесь то же самое – противник создал непрерывную линию обороны. Вновь отходим назад и под прикрытием брошенного трактора устраиваем совет. Нас теперь осталось 5 человек, все без единой царапины, но троих нет, в том числе военкома Галкина и майора Первых. Решаем сделать запасы продовольствия, так как уже четверо суток мы почти ничего не ели. Поиск ведем в темноте в автомашинах, застрявших все в том же злополучном месте, из которого наша группа их вытаскивала, но теперь автомашин стало гораздо больше.

Скоро нам удалось запастись сухарями и даже небольшим количеством концентратов. Теплых вещей не нашли, а я применил «рационализацию»: на руки, которые у меня довольно чувствительны к морозу, одел бумажные носки, с которыми не расставался и после выхода из окружения, до получения перчаток. Кончились наши поиски большой удачей – мы нашли два свиных окорока и направились к ближайшим кустам с намерением как следует подкрепиться.

Рассветало.
Не успели мы отрезать по первому куску ветчины, как внимание наше было привлечено шумом в только что оставленном обозе – отдельные автомашины, не застрявшие в болоте, и все живое двигалось к деревне Трошино. Там на фоне пожара мелькали человеческие фигуры, двигавшиеся в одном направлении – на восток. Стало ясно, что деревня отбита у немцев и путь к своим открыт. Надо было спешить, проход мог закрыться очень скоро, не дожидаясь таких зевак, как мы.

Бросились бежать, я с окороком в одной руке и пистолетом в другой. Вот и деревня, которая остается слева от нас. Обстрел с флангов усилился и приходится передвигаться по пашне перебежками. Страшная одышка, сил нет. Бросаю окорок. Немцы нас засекли и ведут прицельный огонь. Очевидно, заметили меня в командирской форме – со знаками различия и ремнями. После одной из перебежек в 1,5 метрах от меня, зарывшись, на мое счастье, в рыхлую землю, взрывается мина. Я засыпан землей. Оглушен, сильно контужен в голову, а вещевой мешок пробит в нескольких местах осколками. С трудом ползу дальше. Обстрел стал сокращаться, так как мы, очевидно, исчезли из поля зрения противника. Я с четырьмя спутниками кое-как добрался до спасительного леса. Перешли через железную дорогу Вязьма-Брянск недалеко от станции Лосьмино и расположились на отдых до вечера, так как впереди была шоссейная дорога Вязьма-Юхнов, по которой передвигались немецкие части, включая танки. Занялся длительными, но безрезультатными поисками майора Первых и других членов нашей группы. Постепенно наш малочисленный отряд увеличился за счет примкнувших бойцов. Мне подарили компас и по карте мы разработали маршрут движения, причем я настоял на следовании без сближения с Минским и Варшавским шоссе, по которым, как я предполагал, и это полностью подтвердилось, будут наступать основные силы немецко-фашистских войск, рвущихся к Москве.

С наступлением темноты пошли вперед. На подходе к шоссе перед нами взвились осветительные ракеты противника. Быстро отошли назад и на меня набросились с угрозами расправиться, обвиняя в измене, основываясь на моей фамилии. До сих пор с ужасом вспоминаю этот случай. Спасло мое крайнее возмущение и гнев, высказанный в сильных, всем хорошо известных выражениях. Спустя несколько минут по команде капитана Жериля вся группа двинулась в сторону от намеченного маршрута – к Варшавскому шоссе. Никого из них я позднее не встречал, хотя сборный пункт для выходящих из окружения командиров на Западном фронте, куда я и попал, был один – в районе Барвихи.

Я остался, как мне показалось, в одиночестве, но вот с земли поднялся капитан Беляев из ополчения, который и прошел со мной весь оставшийся путь из окружения. Посоветовавшись, решили скрытно обойти место на шоссе, где располагалось боевое охранение противника и двигаться дальше по разработанному маршруту. Подошли к шоссе, залегли в канаве и стали прислушиваться. Вскоре возникли странные звуки, и мимо нас проехало несколько немецких автоматчиков на велосипедах.

Перейдя шоссе, пошли небольшими перелесками. Слева темнел сплошной лес. Была ясная лунная ночь. Подойдя к небольшой рощице, мы вдруг оказались в нескольких шагах от замаскированного на ее опушке самолета. Что это, отдельная машина или полевой вражеский аэродром?

Эта мысль мгновенно пронеслась в моей голове. Тихо отступили назад и бросились бежать через поле к лесу, ежесекундно ожидая обстрела. Приготовились дорого продать свою жизнь, но с одним пистолетом и одной гранатой на двоих на «успех» рассчитывать было трудно. К счастью, все было тихо. Потом я вспомнил, что днем, когда мы готовились переходить шоссе, над нами долго летал самолет-разведчик. Очевидно, это и был он.
Углубились в лес, собрали еловый лапник, залезли в него и заснули крепким сном.

Утром, двигаясь по лесу, встретили группу бойцов, и пошли вместе. Кругом все было спокойно. Удалось впервые за много дней развести костер и поесть горячее. К вечеру, немного отдохнув, снова продолжили путь. Уже в темноте столкнулись с отрядом противника, нас обстреляли из автоматов, началась паника, и все разбежались. Мы снова остались вдвоем.
Через некоторое время осторожно подошли к крайней избе какой-то глухой деревушки. Немцев не было. Приветливый старик устроил нас на ночлег на сеновале, сам взялся нас охранять и мы, наконец, смогли отдохнуть под крышей.

Под утро старик нас разбудил, дал на дорогу немного мяса, пожелал нам успеха и мы распрощались. Память об этой встрече сохранилась у меня на всю жизнь.
Каждый день с глубокой благодарностью вспоминал майора Первых. Его карта уже не раз выручала нас, а на этом участке по карте я разработал путь следования в обход большой излучины реки Угры. Иначе пришлось бы дважды ее преодолевать глубокой осенью и возможно, иметь встречу с противником.
Днем осторожно продвигались на северо-восток и поздно вечером подошли к Мамоновской мельнице на левом притоке Угры – реке Жижала.

Больше шли ночью, тем более, что дни были короткие. К нам присоединилась группа бойцов и младших командиров, среди которых были легко раненые. Моя ответственность, как командира, за дальнейший, по возможности, безопасный путь следования увеличилась. Я потребовал соблюдения жесткой дисциплины на марше и на привалах и организовал разведку пути следования. С удовлетворением отмечал неуклонное выполнение моих распоряжений всем личным составом отряда, насчитывающим 25 человек.
В период окружения мне очень пригодилась способность хорошо ориентироваться на местности и по карте, в том числе в лесу. Это качество выработалось у меня за многие походы и выезды на охоту еще в юные годы.

Следуя дальше на восток, мы прошли через большое село Макеевское, а под покровом ночи в снегопад пересекли дорогу Гжатск - Юхнов у полусожженной деревушки, в которой немцы побывали незадолго до нашего прихода. Естественно, мы были чрезвычайно рады такому счастливому стечению обстоятельств.

Вошли в деревню Тюрмино. Немцы здесь и на всем протяжении нашего пути до Можайска еще не появлялись. Двигались мы днем и частично ночью через Гжатские леса.

Слышим отзвуки боя со стороны Бородино.
В деревне Самодуровка председатель колхоза организовал для нашей группы обед. Совершили дневной переход Бортеньево - Кобяково. В этой деревне встретили нашу небольшую воинскую часть, численностью до батальона, занимавшую оборону. К сожалению, боевую обстановку командование части не знало.

Встали рано, наметив для себя засветло совершить переход до Минского шоссе. Не было только ясности с положением на нем, ведь это было направление главного удара немецко-фашистских войск и поэтому они могли продвинуться по нему дальше на восток и даже создать под Москвой непрерывную линию фронта. Тогда пришлось бы действовать в тылу у немцев в знакомых подмосковных лесах
Прошли Ваулино, Тропарево …вот и Минское шоссе, и о радость! Наши части занимают оборону на его 110-м километре от Москвы.

Наконец-то вся группа благополучно, без потерь, выведена к своим. Всего за период окружения пройдено около 180 км.

Всех здоровых бойцов забирают на рубеж обороны, а меня, Беляева и раненых пропускают дальше в тыл. Немного поели и пустились в путь по пустевшему шоссе.

Всю ночь шли пешком, так как попутных автомашин не было. Один раз перекусили всухомятку в заброшенной избе и на часок вздремнули. Утром пришли в Дорохово, где располагалось много тыловых частей, и буквально свалились от изнеможения. Ведь за сутки нами было преодолено почти 50 км!

3.Оборона Москвы. 19.10 – 30.12.1941.

Немного отдохнув в Дорохове, мы с Беляевым решили ехать в Москву. Сели в попутную автомашину и отправились в путь по Минскому шоссе. В районе Одинцово на КПП нас ссадили и отправили пешком на сборный пункт, разместившийся в деревне Жуковка рядом с Барвихой. Командного состава собрали очень много. Производилась его проверка, причем основное внимание уделялось лицам, не сохранившим документов. У меня все было в порядке, все знаки военного инженера 3 ранга также имелись и уже 22 октября я был направлен во вновь сформированное управление ВПС 13, дислоцирующееся в поселке Кубинка, на свою прежнюю должность старшего производителя работ.

К этому времени под Москвой в результате первого генерального наступления немцев линия фронта стабилизировалась на рубеже реки Нары, восточнее поселка Тучково и далее по направлению на север (25 - 30.10.41). В середине ноября фашистская армия начала второе генеральное наступление на центральном участке с направлением главного удара по Волоколамскому шоссе. Правый фланг наступающих располагался по левому берегу реки Москвы. За период с 19 ноября по 4 декабря противник продвинулся до поселка Снегири, заняв севернее Звенигорода деревню Ершово.

По прибытии в управление, как специалист сразу был направлен на рекогносцировку рубежа обороны, так как у большинства командного состава в этом деле опыта не было. В первые дни пришлось довольно тяжело после всех лишений и голодания в окружении. К моему счастью, в нашей части оказался командиром небольшого подразделения сослуживец по довоенному УНСу Иванов И.И., который меня подкормил.

В связи со стабилизацией линии фронта на участке Нарофоминск – Тучково и начавшимся наступлением противника на Звенигород ВПС 13 был срочно переведен в этот район с задачей создания оборонительных рубежей и минирования танкоопасных направлений. Вначале наш штаб размещался в деревне Устье на дороге Каринское – Звенигород, а затем мы отошли в город и разместились в доме отдыха связистов. Последней операцией в этом направлении было устройство заграждений и установка мин по восточному берегу речки Сторожка от реки Москвы до деревни Дютьково (включая подступы к бывшему Савино-Сторожевому монастырю) и подготовка к взрыву ряда важных объектов в городе. Наступление фашистских войск на этом рубеже было остановлено.

Мы перебрались из Звенигорода в деревню Шараповка, а затем в дачный поселок Голицыно. Знакомые с юности места, и мог ли я тогда предполагать, что здесь придется воевать!

В одну из ночей начала декабря нас подняли по тревоге – недалеко к югу была слышна артиллерийская стрельба и выстрелы из стрелкового оружия. Позднее выяснилось, что после месячного перерыва противник первого декабря прорвал нашу оборону на реке Нара севернее и южнее Нарофоминска и продвинулся на 20 километров до платформы Алабино на Киевской ж.д. и далее в сторону Голицыно до деревни Кобяково.

На нас была возложена задача задержать дальнейшее продвижение фашистов к Москве, а также не допустить захвата поселка Голицыно с целью окружения 5-й и части 33-й армий, занимающих оборону от Звенигорода до Нарофоминска. К утру минирование дорог и устройство лесных завалов было прекращено, так как быстро переброшенная в район прорыва танковая бригада уничтожила вражескую группировку.
Алабино и Петровское оказались ближайшими к Москве пунктами, достигнутыми противником к западу от столицы. Надо отметить, что мало кто знает об этой операции и нет памятных знаков об этом успешном сражении.

Во второй половине декабря месяца началось переформирование нашего управления ВПС 13 в одну из создаваемых в то время инженерно-саперных бригад, подчиненных командованию фронтов.

31 декабря к вечеру, к великому огорчению воинов-москвичей, в том числе и меня, сформированная бригада № 40 на автомашинах выехала к месту дислокации в город Тулу. Поздно вечером мы добрались до города Серпухова, где и заночевали, кое-как отметив наступление нового, 1942 года.
За время после выхода из окружения мне удалось при содействии нашего командира майора Савостьянова два или три раза навестить в Москве родителей. Это были волнующие и трогательные события для меня и для них. За истекший период войны им пришлось очень тяжело, и не только из-за плохого снабжения и частых бомбежек, го главным образом из-за меня – единственного сына. Еще в начале войны один из моих однокашников – Садоев при встрече с отцом ничего умнее не мог придумать, как сказать, что с границы из района города Ломжи никто не выбрался и я, очевидно, погиб или попал в плен. Я тоже все эти месяцы войны переживал за родителей и был несказанно рад увидеть их в более или менее удовлетворительном состоянии. К сожалению, я очень мало смог помочь продовольствием, но зато значительно поднял их моральное состояние.

4. В Козельске. Январь – август 1942 г.

Первого января прибыли в Тулу и разместились в пустующих капитальных зданиях.
Через несколько дней завершилось формирование 4-й инженерно-саперной бригады Западного фронта. Меня назначили начальником производственного отдела штаба бригады.
Вслед за наступающими войсками мы двинулись через город Одоев на Козельск. По дороге заехали в только что освобожденную Калугу.

Была суровая вьюжная зима с большими заносами на дорогах. В этих условиях продвижение проходило с трудом, бОльшую часть времени приходилось заниматься расчисткой дорог от снега и вытаскиванием из него автомашин. Весь личный состав очень страдал от мороза и вьюги, было много обмороженных – ведь в первую зиму у нас не было валенок.
Наконец, в середине января добрались до города Козельска – места дислокации в связи с переходом наших войск к обороне на линии Юхнов – Киров – Сухиничи – Белёв.

Одной из основных задач нашей бригады на первом этапе было сооружение дорог в полосе армии, подготовка их к весенней распутице и сооружение переправ через реки в период паводка. В условиях лесостепи паводок ожидался, как всегда, очень бурным. Достаточно сказать, что уровень воды в реке Оке у Калуги обычно поднимается от летнего (меженного) горизонта до 10 метров. Оригинальное решение было принято по устройству переправы в Козельске через реку Жиздру (приток Оки) – были построены мощные паромы на цистернах, снятых с железнодорожных платформ.

С приходом весны наступило почти полное бездорожье, так как подавляющее большинство дорог не имело твердого покрытия. Из-за отсутствия лесов проезжую часть приходилось укреплять хворостом, что плохо обеспечивало пропуск техники и автотранспорта. Положение на дорогах усугублялось систематическими налетами в дневное время вражеской авиации.

Однажды в начале апреля комиссар бригады Акопов приказал мне осуществить невозможное: срочно восстановить проезд по дороге Козельск – Сухиничи. Я отправился пешком в один из саперных батальонов, расположенный в 20 км от Козельска, прекрасно понимая невозможность выполнения задачи и тяжелые последствия. Но мне опять повезло: на следующий день установилась хорошая погода, дороги просохли и стали проезжими.

Наступило лето, на нашем участке фронта происходили бои только местного значения. Бригада в основном была занята на строительстве дорог и мостов, в том числе через реку Оку под Калугой. Часть наших саперов возводила тыловые рубежи обороны и минировала танкоопасные направления.
Штаб бригады, покинув город, разместился в лесу недалеко от бывшей Оптиной Пустыни. Большинство штабных командиров все лето провело в лесу, даже не выбираясь на опушку, что на многих подействовало угнетающе.

В Козельский период относительно спокойной жизни в обороне возникла взаимная любовь с вольнонаемной штаба М.Д. Мы много времени вечерами и ночью проводили вместе, из-за чего имели неприятности, поскольку я опаздывал или вообще не являлся на проводимые начальством учебные тревоги (свидания происходили вне расположения штаба). Нами строились планы совместной жизни после войны.
В конце войны мне сообщили о ее неблаговидном поведении, фактически об измене. Я долго переживал, но поборов себя, разорвал с ней всякие отношения.

В последних числах августа 1942 года нашу бригаду расформировали. Большинство командиров штаба и все батальоны были переданы в 32-ю инженерно-саперную бригаду, а несколько человек, в том числе начальника штаба Прощенко Г.М. и меня откомандировали в 11-ю инженерно-саперную бригаду на том же Западном фронте. М.Д. перевели в 32 ИСБ, и мы расстались, как оказалось, навсегда.

Никогда еще генералу Кирпоносу не приходилось решать оперативную задачу в столь тяжелой обстановке. Однако, принимая решение на прорыв, командование фронтом полагалось на испытанную в боях стойкость, бесстрашие, мужество наших бойцов и командиров.

Посоветовавшись с членами Военного совета фронта В. И. Тупиковым, М. А. Бурмистенко и Е. П. Рыковым, командующий приказал поставить армиям следующие задачи: 21-й - к утру 18 сентября сосредоточиться на рубеже Брагинцы, Гнединцы (юго-восточнее Прилук) и главными силами нанести удар на Ромны, навстречу 2-му кавалерийскому корпусу; 5-й - частью сил прикрыть отход 21-й армии с запада, а остальными нанести удар на Лохвицу; 26-й - создав ударный кулак из двух дивизий, наступать на Лубны; 37-й - вывести войска из Киевского укрепрайона на левый берег Днепра, создать из них ударную группу и прорваться на Пирятин и далее на восток, составляя арьергард сил фронта; 40-й и 38-й - ударить с востока навстречу главным силам фронта в направлениях на Ромны и Лубны.

Генерал-майор Тупиков набросал на карте план отхода войск и приказал внести необходимые изменения в заранее подготовленные штабом боевые распоряжения армиям. Но передать эти документы адресатам было уже нелегко. С большими трудностями их довели только до командующих 5, 26-й и 40-й армиями. Со штабами 21-й и 37-й армий связи не было даже по радио. Командование штаба фронта послало в Киев двух старших офицеров на автомашинах. Они не смогли пробраться в город и, видимо, погибли в пути. Лишь несколько позднее штабным работникам фронта удалось через штаб главкома известить 37-ю армию о необходимости пробиваться на восток. В 21-ю армию был направлен заместитель начальника оперативного отдела ЮЗФ полковник Захватаев, который должен был вручить приказ генерал-лейтенанту В. И. Кузнецову и отходить вместе с его штабом.

Итак, в ночь на 18 сентября почти все армии знали о порядке отхода. Конечно, принятое решение было далеко не идеальным. Ведь его пришлось принимать в столь сложной и далеко не ясной обстановке.

Заключительный эпизод сражения начался в обстановке глубокого обхода и выхода в тылы ЮЗФ главных сил 1-й и 2-й танковых групп противника. Войска ЮЗФ, несмотря на появление признаков беспорядка и дезорганизации управления, пока еще сохраняли в себе небольшие силы для того, чтобы оказывать сопротивление противнику. Материальная обеспеченность войск, как видно из донесений командующего ЮЗФ от 17.09, характеризовалась следующими показателями.

Согласно отчетности, ЮЗФ в эти дни имел на складах и в войсках: винтовочных патронов - 4,5 б/к; 82-мм мин - 3,5 б/к; 107, 120-мм мин - 0,6 б/к; пушечных снарядов 45, 122-мм - 4 б/к; 76 ПА и ДА, 122, 152-мм, 37 и 76-мм зенитных - 2 б/к.

Горюче-смазочных материалов фронт имел для наземных войск на 2–4 суток, для ВВС - на 14 дней; продфуража - 16 сутодач; сено, овес, мясо заготавливалось из местных средств в достаточных количествах . Однако если учесть, что уже с 15 сентября части противника вышли на тылы войск ЮЗФ, то эти данные не отвечали истинному состоянию обеспеченности войск.

С 16 по 20 сентября произошло расчленение войск фронта на различные группы (очаги) ввиду вклинения на различных направлениях сильных группировок противника.

Очаг № 1 - из остатков 26-й армии в районе 20–30 км к северо-востоку от Золотоноши; этот очаг, постепенно сокращаясь, держался до 24 сентября, пытаясь пробиться на восток в районе Оржицы.

Очаг № 2 - из остатков 37-й и 26-й армий в районе 40–50 км к юго-востоку от Киева; этот очаг также держался до 23.09.

Два очага № 3 и № 4 - остатки 5-й, 21-й армий, это была так называемая «Пирятинская группа», которая вела борьбу до 23.09 в районе 20–30 км к юго-востоку и востоку от Пирятина, в непосредственной близости от кольца окружения.

Очаг № 5 - из остатков 37-й армии в 10–15 км к северо-востоку от Киева, продержавшийся до 21.09, и очаг № 6 - в районе Яготина.

История отметит исключительную стойкость очагов № 1 (26-я армия) и № 6 (по-видимому, остатки 37А) в районе Яготина, сумевших организованно продержаться в кольце немецкого окружения до 24–26 сентября.

После доведения приказа на отход, который был разработан в штабе ЮЗФ, в армиях началась его реализация.

Полковник Захватаев (один из работников штаба ЮЗФ. - Примеч. авт. ) впоследствии вспоминал, что он довольно быстро разыскал штаб 21-й армии и лично передал приказ командования фронта генерал-лейтенанту В. И. Кузнецову. Командующий армией без промедления поставил задачи своим корпусам. Переправившись через реку Удай севернее Пирятина, они должны были пробиваться на восток, держа направление между Ромнами и Лохвицей. Кузнецов вместе со штабом армии решил следовать в конном строю вслед за 66-м стрелковым корпусом.

Рано утром 18 сентября колонна управления армии во главе с генералами В. И. Кузнецовым, В. Н. Гордовым и дивизионным комиссаром С. Е. Колониным под прикрытием стрелковых подразделений преодолела сопротивление мотопехоты одной из танковых дивизий Гудериана и, форсировав реку, устремилась на Озеряны.

Днем в районе Белоцерковцев, у глубоких балок, враг снова преградил ей путь, поэтому пришлось организовать круговую оборону. С наступлением темноты командующий армией повел подразделения на прорыв. Осветительные ракеты превратили ночь в день. Враг открыл ураганный огонь из пулеметов, минометов и орудий, но и на этот раз колонне удалось прорваться.

Генерал-лейтенант В. Н. Кузнецов, преодолев все препятствия, все же вывел группу своих войск из вражеского кольца. Этому способствовал удар 2-го кавкорпуса генерала П. А. Белова, усиленного танковыми бригадами резерва Ставки. Кавалеристы и танкисты стремительно атаковали Ромны, где находился штаб Гудериана. Вот что он писал об этом: «18 сентября сложилась критическая обстановка в районе Ромны… Свежие силы противника - 9-я кавалерийская дивизия и еще одна дивизия совместно с танками - наступали с востока на Ромны тремя колоннами» . Гудериан вспоминал, что он с верхнего этажа самого высокого здания города своими глазами видел атакующих - они были от него всего в 800 метрах. Нервы у германского генерала не выдержали, и он вместе со штабом перебазировался в Конотоп.

Значительно труднее сложились условия для выхода из окружения сильно истощенных войск 5-й армии. Генералу Потапову не удалось организовать общий отход в направлении Лохвиц: слишком сильно наседал противник. Части 15-го стрелкового корпуса были оттеснены на юг и вынуждены были во главе с генерал-майором К. С. Москаленко пробиваться самостоятельно. Части 31-го стрелкового корпуса генерала Н. В. Калинина попытались расчистить дорогу Военному совету и штабу, но на реке Удай не смогли преодолеть сильную оборону 4-й немецкой танковой дивизии. Управление армии вынуждено было присоединиться к находившемуся в этом районе второму эшелону штаба фронта и повернуть вместе с ними на юг, на Пирятин.

Командующий 26-й армией генерал-лейтенант Ф. Я. Костенко получил во второй половине ночи на 18 сентября приказ на выход из окружения. Он пригласил к себе членов Военного совета Д. Е. Колесникова и В. С. Бутырина (бывшего секретаря Николаевского обкома КП(б)У), начальника штаба полковника И. С. Варенникова, начальника артиллерии полковника П. С. Семенова, начальника политотдела полкового комиссара И. В. Заковоротнего и начальника Особого отдела П. В. Ватиса. После короткого обсуждения создавшегося положения Костенко принял решение отвести войска под прикрытием арьергардов на реку Оржица и с этого рубежа организовать прорыв в направлении на Лубны, навстречу наступавшим с востока 5-му кавкорпусу генерала Камкова и танковым бригадам 38-й армии. Отдав приказ дивизиям, командарм со своим штабом двинулся в город Оржицу, куда стягивались все войска.

Маленький украинский городок до предела был забит машинами и обозами. Приказав небольшому отряду И. И. Алексеева прикрыть город, командующий приступил к созданию ударной группировки. Без средств связи это было трудным делом. К тому же надо было постоянно заботиться об открытых флангах армии, на которые с севера давили войска Гудериана, а с юга - части 17-й немецкой армии.

26-я армия командарма генерал-лейтенанта Костенко вплоть до 23 сентября поддерживала радиосвязь с главкомом ЮЗН, со Ставкой ВГК и поэтому была ориентирована в обстановке. Свой отход эта армия в составе остатков пяти стрелковых дивизий начала 19 сентября, выдвинув отряд под командой генерал-майора Усенко (часть сил 289 сд и других сд) с задачей захватить переправы через реку Сула и реку Удай на фронте Оболонь, Лубны, Пирятин. «Пробиваемся в общем направлении Лубны, Миргород», - так формулировался общий замысел отхода в донесении командарма-26 генерала Костенко от 19.09 на имя начальника Генштаба.

В тот же день руководивший тылом 26-й армии энергичный генерал-майор Трутко просил подбросить по воздуху в район Драбов автобензина и снарядов и прислать санитарные самолеты для эвакуации раненых. Видимо, штарму-26 не было известно, что к этому району с севера уже подходили три немецкие дивизии (СС «Рейх», 134-я и 72-я). Характерно, что генерал Трутко успел телеграммой предупредить об этом авиацию . Самолеты все же вылетали, но, не имея ответных сигналов, сесть не могли.

Сжимаемая с юга четырьмя немецкими дивизиями (125, 239, 257 и 24) из состава группы Клейста и с севера тремя немецкими дивизиями, 26-я армия, отбиваясь от наседавшего противника, упорно продвигалась на восток в район Оржицы к району слияния рек Оржица и Сула, где уже были развернуты немецкие части 16 тд и 25 мд.

20 сентября командарм-26 имел (через Генштаб) указание Главкома ЮЗН о том, чтобы «удар с целью выхода из окружения наносить не на Миргород, а в общем направлении на Ромны, оставив сильный заслон в сторону Лубны и Миргород». Генерал Трутко в этот день просил о воздушном подвозе в район Белоусовки и о вывозе раненых, но организовать воздушную транспортировку не удалось.

21 сентября Костенко предпринял первую попытку прорвать фронт 1-й танковой группы Клейста. После небольшой артподготовки дивизии начали форсировать реку Оржицу. Враг оказал ожесточенное сопротивление. Туда, где передовым подразделениям удавалось укрепиться на левом берегу, германское командование бросало свои танковые части. Наши бойцы встречали вражеские танки огнем артиллерии, бутылками с горючей жидкостью и гранатами. Люди снова и снова поднимались в атаку.

Дальнейший ход событий 26-й армии можно представить себе из следующих телеграмм.

21 сентября, 17 ч. 12 мин.: «Армия находится в окружении. С армией окружены все тылы ЮЗФ, неуправляемые, в панике бегущие, забивая все пути внесением в войска хаоса.

Все попытки пробиться на восток успеха не имели. Делаем последнее усилие пробиться на фронте Оржица…

Если до утра 29.09 с.г. не будет оказана реальная помощь вспомогательным ударом с востока, возможна катастрофа.

Штарм 26 - Оржица.

Впоследствии один из активных участников этих боев рассказывал, что батальоны 69-го стрелкового полка 97-й стрелковой дивизии (ранее она входила в состав 38-й армии) несколько раз бросались на вражеские позиции, но под ураганным огнем закопанных в землю немецких танков вынуждены были отступать. Такие же жаркие схватки происходили на всех участках.

В безуспешных попытках форсировать реку дивизии израсходовали почти все боеприпасы. Генерал Костенко, не имея связи со штабом фронта, сумел связаться со Ставкой и послал маршалу Шапошникову радиограмму: «Продолжаю вести бои в окружении на реке Оржица. Все попытки форсировать реку отбиты. Боеприпасов нет. Помогите авиацией» .

22 сентября, 3 ч. 47 мин. «Связь… потеряна двое суток. 159 сд ведет бои в окружении в Кандыбовка, 196 сд и 164 сд отрезаны и ведут бои в районе Денисовка. Остальные части окружены Оржица. Попытки прорваться оказались безуспешными. В Оржица накопилось большое количество раненых, посадка санитарных самолетов невозможна в связи с малым кольцом окружения.

22.9 делаю последнюю попытку выхода из окружения на восток. Прошу ориентировать в обстановке и можно ли ожидать реальной помощи.

Костенко, Колесников, Варенников».

Начальник Генштаба распорядился сбросить в район действий армии Костенко боеприпасы с воздуха. Видя, что армии не пробиться на Лубны, он 22 сентября сообщил командарму, что Кирпонос, Потапов и Кузнецов продвигаются навстречу 2-му кавкорпусу Белова в направлении на Лохвицу, и потребовал, чтобы он тоже повернул на северо-восток и пробивался вслед за ними.

Но это была еще не последняя попытка генерала Костенко. 23 сентября в 09.21 он доносил в Генштаб командующему ЮЗФ:

«Положение исключительно тяжелое. С наступлением темноты попытаюсь с остатками прорваться в направлении Оржица, Исковцы, Пески. Громадные обозы фронта и раненых вынуждены оставить в Оржица, вывезти которых не удалось.

(Костенко, Колесников» .)

До 24 сентября на немецких трофейных картах значился неликвидированным небольшой красный очаг у Оржицы, где раздавались последние выстрелы наших героев - солдат и офицеров 26-й армии. Вот что было в последний раз принято в 08.11 24 сентября по радио в Москве:

«Начальнику Генштаба Красной Армии.

Нахожусь Мацковцы. Боевых частей не имею. Продержаться могу не более суток. Будет ли поддержка?

(Усенко» .)

25 сентября в 9 часов вечера Костенко решил еще раз попытаться форсировать реку. Но не успел: заместитель начальника оперативного отдела армии майор А. К. Блажей доложил, что немцы ворвались на восточную окраину Оржицы и подожгли ее. Дальнейшее выжидание было смерти подобно. Костенко вызвал к себе комбрига А. Б. Борисова, чья кавалерийская группа оказалась поблизости и теперь вошла в состав 26-й армии.

Борисов получил приказ ударить по прорвавшемуся противнику. Бой уже приближался к штабу армии, когда его конники атаковали немецкие войска.

Взяв автомат и распихав по карманам гранаты, Костенко сказал офицерам своего штаба:

Ну, пошли, товарищи!

Вслед за конниками они пробились к дамбе, по которой перешли на противоположный берег. Здесь их поджидали кони, предусмотрительно выделенные комбригом Борисовым. Штаб Костенко, являвшийся раньше кавалерийским, состоял в основном из опытных конников. Оказавшись верхом, они сразу приободрились. Всадник на хорошем коне - это сила! Вместе с конниками Борисова и другими частями штаб 26-й армии с непрерывными боями пробивался вперед. Пришлось форсировать несколько рек. На восточном берегу Сулы ночью наскочили на огневые позиции немецких минометных батарей, прикрытых подразделениями пехоты. Завязался бой. Дважды советские конники безуспешно бросались в атаку. Пошли в третий раз. Пробились!

Только в начале октября командующий 26-й армией с остатками своих войск вышел из вражеского кольца в полосе боевых действий 5-го кавалерийского корпуса. Долгое время после этого отставшие бойцы и командиры армии продолжали небольшими группами, а то и в одиночку просачиваться через линию фронта. Благополучно вышли из окружения член Военного совета армии бригадный комиссар Д. Е. Колесников, начальник политотдела полковой комиссар И. В. Заковоротный и многие другие командиры и политработники. Некоторые из солдат и офицеров, прежде чем оказаться среди своих, отшагали по тылам врага сотни километров. Одна такая группа во главе с политруком М. Т. Тараном преодолела в общей сложности 600 километров и вышла к своим с оружием, документами и орденами. В составе группы была женщина - военфельдшер из 169-го стрелкового полка А. А. Матвиенко. Она наравне с мужчинами стойко вынесла все тяготы похода.

Трудные испытания пережили бойцы и командиры 37-й армии, непосредственно оборонявшей Киев. Изучение документов тех дней, беседы с участниками помогли автору в основных чертах проследить, что происходило в этой армии, оказавшейся после получения приказа об оставлении Киева в самом тяжелом положении.

В начале второй декады сентября правофланговые соединения 37-й армии, «обтекаемые» противником с северо-востока, дрались за каждый километр земли к северу от местечка Семиполки и к югу от тихого украинского городка Остер. В бою за Козлец 41-я стрелковая дивизия дважды выбивала немецкие части из города. Когда противник ворвался туда в третий раз, командир дивизии Георгий Николаевич Микушев возглавил очередную контратаку. Он погиб. Части подверглись новому удару противника и, возможно, не устояли, если бы на помощь не подоспела из Киева дивизия полковника С. К. Потехина. Настойчивыми контратаками обоих соединений враг был задержан на двое суток.

Но 16 сентября линия фронта снова заколебалась. Ударная группировка 6-й немецкой полевой армии стремилась прорваться к Киеву с северо-востока и захватить переправы через Днепр. Руководство городского штаба обороны попросило командующего 37-й армией усилить войска, прикрывавшие это важнейшее направление, но тот заявил, что у него нет для этого резервов. Положение спасла инициатива руководителей штаба обороны. Они направили сюда часть сил 4-й дивизии НКВД, отряд ополченцев завода «Арсенал» и 300 моряков Днепропетровского отряда Пинской флотилии с задачей создать оборонительный рубеж на подступах к киевским мостам. Теснимые противником правофланговые соединения 37-й армии и подоспевшие им на помощь силы городского комитета обороны 16 сентября закрепились на этом рубеже и остановили противника.

Геройски дрались в этот день подразделения 227-го полка дивизии НКВД под командованием майора Вагина. Стремительной контратакой они не только отбросили полк противника, но и захватили его знамя.

Немцы обрушили на наши части массированные удары артиллерии и авиации, бросили в наступление пехоту и танки. Несколько раз они по всему фронту ходили в психические атаки - шли во весь рост, оглушая окрестность пьяным ревом. Наши бойцы подпускали их к самым траншеям и пускали в ход штыки. Рукопашной схватки солдаты вермахта не выдерживали. Уцелевшие в боях немцы откатывались на исходные позиции.

Приказ об оставлении Киева был получен 18 сентября по радио. Командованию армии было указано общее направление отхода войск армии и сообщены крайне лаконичные данные о действиях ее соседей. Этот приказ в то время выполнить было еще труднее, чем оборонять город. Предстояло пройти сотни километров по занятой врагом территории. К тому же отход проводился в спешке, командарм допустил немало ошибок. Например, было решено вести армию вдоль основных шоссейной и железнодорожной магистралей, идущих от Киева на Пирятин. Командование группы армий «Юг» именно на это и рассчитывало и постаралось заранее перерезать эти дороги на участке Яготин, станция Березань. К сожалению, штаб армии не знал, что здесь находится крупная вражеская группировка.

Первыми должны были начать отход стрелковые дивизии, оборонявшиеся на правом берегу Днепра, в Киевском укрепленном районе. Последними позиции покидали пулеметные батальоны постоянного гарнизона. После того как войска, оборонявшиеся в Киевском укрепрайоне, пройдут через Борисполь, за ними должны сняться с позиций части, сражавшиеся на подступах к мостам через Днепр.

Арьергард составили 87-я стрелковая дивизия полковника Н. И. Васильева и 4-я дивизия НКВД полковника Ф. М. Мажирина.

В ночь на 19 сентября войска тронулись в путь. Первый вражеский заслон в районе Борисполя был опрокинут. Колонны потянулись на восток.

А офицеры штаба и политотдела укрепрайона в это время обходили ДОТы. За каждым был закреплен определенный участок. Скрытно выводились гарнизоны огневых точек. Когда на позициях не оставалось ни одного человека, раздавались взрывы: саперы уничтожали оборонительные сооружения.

Бойцы и командиры шли по улицам Киева, потупив головы и невольно сдерживая шаг. Горько было оставлять город, за который, не щадя жизни, сражались больше двух месяцев.

Ответственность за взрыв днепровских мостов была возложена на командира 4-й дивизии НКВД Ф. М. Мажирина, который, по выражению наркома внутренних дел УССР В. И. Сергиенко, назначался «последним комендантом Киева». 19 сентября было пасмурно. Над Киевом поднимались облака дыма. Командиры и политработники вместе с представителями городских организаций объезжали магазины и склады. Широко раскрывались их двери, чтобы население смогло сделать необходимые для жизни запасы.

Немцы заметили отход наших войск лишь часов в 11 утра. Они подвергли зверскому обстрелу юго-западные окраины города и только после этого двинулись вперед. Части армейского арьергарда с трудом сдерживали напор противника. Вражеская артиллерия яростно обстреливала мосты. Наши части, прикрывавшие переправы, несли потери, но продолжали мужественно выполнять свой долг, пропуская отходившие войска.

Одним из самых ответственных мероприятий по организации эвакуации Киева являлось обеспечение своевременного взрыва мостов через Днепр. Саперы 37-й армии при непосредственном участии командования 4-й дивизии НКВД закончили подготовку мостов к взрыву еще в первых числах сентября.

Во второй половине дня, когда на правом берегу показались передовые части противника, был дан необходимый сигнал. Генерал Мажирин впоследствии вспоминал, как он со своего наблюдательного пункта увидел столб огня и дыма над железнодорожным мостом имени Г. И. Петровского. Центральные фермы рухнули в воду. Взлетел на воздух и мост имени Е. Бош. Наводницкий деревянный мост был центральным, и основная масса арьергардных частей выходила на него. Военный инженер 3-го ранга А. А. Финкельштейн, отвечавший за уничтожение этой переправы, выжидал до последнего момента, стараясь пропустить последнюю группу отступавших солдат. Лишь когда вражеские мотоциклисты вырвались на берег и открыли ураганный пулеметный огонь, инженер подал сигнал. Щедро политое смолой и бензином дерево вспыхнуло. Бойцы, охранявшие мост на правом берегу, отходили по уже горевшему настилу. Вслед за ними кинулись немецкие автоматчики. Саперы, дождавшись, когда наши бойцы ступили на землю, взорвали толовые шашки, привязанные к сваям, и пылающий мост обрушился в Днепр, похоронив под своими обломками вражеских солдат. Почти в этот же миг раздался взрыв на самом южном, Дарницком мосту.

Немцы попытались с ходу форсировать реку. Меткий пулеметный огонь с левого берега отбросил их.

Мажирин связался с командиром 87-й стрелковой дивизии, чтобы согласовать дальнейшие действия. Частям арьергарда было приказано держаться до наступления темноты, а затем отходить в общем направлении на Борисполь.

Ранним утром 20 сентября оба соединения вышли на восточную опушку Дарницкого леса. Выглянувшее из-за горизонта солнце пробилось сквозь туманную дымку и озарило темневший вдали город. Это был Борисполь. По дороге к нему все еще двигался нескончаемый поток машин, подвод, беженцев с тачками, с котомками. Мажирин выслал в Борисполь небольшой отряд во главе с майором Дедовым, у которого для связи имелась радиостанция. Ему было приказано разыскать за Борисполем штаб армии и уточнить направление дальнейшего следования. Примерно через полчаса Дедов сообщил, что в город ворвались вражеские танки и он вступил с ними в бой. Итак, путь через Борисполь оказался отрезанным.

Выяснилось, что главные силы 37-й армии рассечены в районе Барышовки на две части. Большая часть сил остановлена яготинской группой противника на реке Супой, а остальные соединения - западнее Барышевки, на реке Трубеж. Наши войска атакуют немцев. Но у врага на восточных берегах обеих рек зарыты танки. Прорвать такую оборону без достаточного количества артиллерии нелегко. Снова и снова наши войска бросались в атаки. С тяжелыми боями одной из групп войск 37-й армии удалось в ночь на 22 сентября форсировать реку Трубеж и разорвать вражеское кольцо. Эту решительную атаку возглавил заместитель наркома внутренних дел УССР Т. А. Строкач. Он с несколькими генералами и офицерами в решительную минуту пошел в передовых цепях. Смертью героев пали полковники Соколов, Косарев и многие другие командиры. Но задача была выполнена, вражеский заслон смят. Большая часть этой группы войск вышла к своим. Командир 56-го полка из 4-й дивизии НКВД подполковник Мазуренко со своими бойцами присоединился к партизанам Ковпака.

А главные силы армии, окруженные в районе станции Березань и лесов к югу от нее, продолжали тяжелые бои. Командование взял на себя начальник штаба армии генерал-майор К. Л. Добросердов. Немецкое командование предлагало окруженным сложить оружие. Наши бойцы и командиры отвечали новыми атаками.

Объединив наиболее боеспособные части, полковник М. Ф. Орлов, майор В. С. Блажневский и другие командиры в ночь на 23 сентября внезапным ударом прорвали кольцо и устремились не на восток, как ожидал противник, а на юг. Удалось пробиться и еще нескольким группам. Однако значительной части наших сил, израсходовавших в упорных атаках почти все боеприпасы, пришлось укрыться в глубине лесов. Несколько раз немецкие войска пытались сюда сунуться, но с большими потерями отбрасывались назад.

К концу сентября на картах немецких штабов перестали обозначать район окружения главных сил 37-й армии: по-видимому, считали, что там все вымерли от голода. Большая часть войск, блокировавших лес, была брошена в наступление на восток. Окруженные воспользовались резким ослаблением вражеского кольца и начали отдельными группами пробиваться кто на восток, через линию фронта, а кто в окрестные леса, став впоследствии ядром многочисленных партизанских отрядов.

Упорно пробивал себе дорогу арьергард армии, отрезанный от ее главных сил в районе Борисполя. 25 сентября обе дивизии вышли в район Рогозова. Завязался бой с укрепившимися там немецкими войсками. Первые атаки не принесли успеха. Солнце уже скрылось за горизонтом, когда разведка установила, что из Переяслава подходят новые крупные силы противника. Наши войска оказались «между двух огней», спешно перешли к обороне, окопались и организовали систему огня. Бой разгорелся ночью. Германское командование бросило в атаку свою пехоту при поддержке танков. Сберегая патроны, красноармейцы не открывали огня. Лишь редкие выстрелы пушек звучали с их позиций. Каждый снаряд был на счету, и артиллеристы били лишь наверняка. Ни один снаряд не пропал даром. Загоревшиеся немецкие танки осветили окрестности. Когда немецкие солдаты приблизились к окопам, поднялся комиссар 4-й дивизии НКВД Коваленко и с возгласом «За Родину!» бросился вперед. Рядом с ним был политрук Лелюк. Словно электрический ток пробежал по окопам. В едином порыве ринулись, обгоняя комиссара, бойцы и командиры. Натиск был яростным. Немецкие войска отступили.

Противник рассчитывал, что наши части будут прорываться в восточном направлении. Но командование армейского арьергарда по предложению полковника Мажирина решило скрытно отвести войска на запад, в приднепровские леса, чтобы привести их в порядок и подготовиться к новым тяжелым боям.

На рассвете 25 сентября передовые части арьергарда вошли в село Старое. Разведчики доложили командиру полка майору Вагину, что по дороге из Переяслава движется колонна немецких войск. Майор быстро организовал засаду. Когда беспечно двигавшиеся немцы втянулись на лесную дорогу, то по ним со всех сторон ударили орудия и пулеметы. Поднялась невообразимая паника. Выскочившие из-за кустов бойцы довершили разгром. Они захватили десятки автомашин с имуществом. В числе трофеев оказалось и знамя разгромленного немецкого полка.

Ожесточенные схватки происходили повсюду, где враг пытался преградить путь советским войскам.

К вечеру все части армейского арьергарда достигли приднепровских лесов. Начались сплошные пески. Машины буксовали, расходуя остатки горючего. На сахарном заводе забрали лошадей и повозки, разместили на них раненых, боеприпасы и продовольствие. Несколько машин оставили для транспортировки орудий и минометов, остальные пришлось уничтожить. Разведка обнаружила спешно сооруженный немцами лагерь для военнопленных. Стремительной атакой передовые подразделения уничтожили охрану и освободили красноармейцев. Уже в сумерках все вышли к большому болоту. Посреди него зеленел заросший лесом остров. Саперы проложили гать. Части переправились на остров и заняли круговую оборону. Численность гарнизона «крепости на болоте» непрерывно росла. Сюда стекались саперы, подрывавшие днепровские мосты, подразделения Киевского укрепленного района, отходившие последними, моряки речной флотилии, железнодорожники Киевского узла.

Немецкие войска несколько раз штурмовали остров, но взять его не могли. Наступил октябрь. Бойцы, одетые по-летнему, начали страдать от холода. Иссякли боеприпасы. А разведка установила, что германское командование готовит новое наступление. Было решено опередить противника. В ночь на 5 октября части переправились с острова, развернулись в цепи. Шли молча. Артиллеристы вручную катили орудия. Жаркий бой разгорелся у села Девички. Противник встретил атакующих шквалом артиллерийского и пулеметного огня. Но ничего не могло остановить наших бойцов. Они стремились быстрее сблизиться с врагом. Артиллеристы, следовавшие в передовых цепях, расчетливо били по огневым точкам.

Повсюду завязывались рукопашные схватки. Кольцо вражеских войск было разорвано. Дальше решили двигаться небольшими отрядами, стараясь не ввязываться в бои, так как снаряды и патроны были на исходе. Путь был долгий и тяжелый. Многие погибли. Но значительная часть бойцов и командиров 37-й армии пробилась сквозь все преграды и вышла из окружения.